– То, что уже сказал, – Деревянов пренебрежительно смотрел на ротмистра. – И мы расстаемся без горечи и сожалений – или как там поется в романсе?
– Вы меня… оставляете?
– Экий вы непонятливый человек, ротмистр. Разумеется.
– Но ведь я без вашей помощи погибну…
– Мне-то какое дело до этого? Я к вам в сиделки не нанимался. Сами понимаете, что сестра милосердия из меня никудышная.
– Это подло, господин поручик!
– А мне чихать на мораль! – Деревянов побледнел от ярости. – Моралист выискался. Интересно, как ваше благородие поступили бы на моем месте? Сильно сомневаюсь, что по-иному. Уж мне известны ваши принципы. Вспомните Бирюлева. – Кукольников почувствовал, как волна холодной ненависти уколола сердце острыми льдинками, поднялась к горлу. Крепко стиснув зубы, он твердил про себя: 'Успокойся, еще не время…' И, придав лицу выражение покорности неминуемому, он, запинаясь, тихо спросил:
– Простите, а как… Кгм… Моя доля… в добыче? Деревянов, который ожидал чего угодно – брани, угроз, наконец попытки пустить в ход оружие, которое было под рукой у ротмистра – и следил за ним с интересом естествоиспытателя, который проводит необычный и опасный эксперимент с подопытным хищником, сначала опешил, а потом, недоверчиво всматриваясь в бледное с желтизной лицо Кукольникова, потому что в покорность бывшего жандарма поверить не мог при всем своем желании, ответил небрежно, криво осклабившись: – О какой доле может идти речь? Помилуй бог… Зачем вам золото, ротмистр? Если выздоровеете, у вас будет время намыть необходимое количество. Там, – показал в сторону золотоносной дайки, – хватит вам с лихвой. Ну а если не повезет, вы понимаете, о чем я говорю, то в том мире вас ждут райские кущи, – хохотнул довольно, – где этот презренный металл и вовсе ни к чему. Если только вам по привычке не захочется совратить какого-нибудь ангела, сделав его своим платным осведомителем.
– Ладно… – ротмистр бессильно откинулся на постель, тяжело вздохнув. – В моем положении спорить не приходится… Ваша взяла, поручик…
– Вот и добро, – успокоился Деревянов при виде жалкого состояния ротмистра. – Харчишек мы вам оставим… – и, обернувшись спиной к полатям, шагнул в сторону хижины.
– Деревянов! – неожиданно резкий и сильный голос дородного Кукольникова пригвоздил поручика к земле.
Взглянув на ротмистра, Деревянов едва не потерял равновесие: Кукольников стоял в трех-четырех шагах от него, широко расставив ноги, по- прежнему уверенный в себе и с виду невозмутимый; только лицо его, исхудалое донельзя, напоминало череп обезьяны, туго обтянутый хорошо выделанной тонкой кожей, в котором на месте пустых глазниц бушевало холодное коричневое пламя.
Деревянов не отличался медлительностью: заметив в руках у ротмистра пистолет, он вряд ли успел понять, как искусно разыграл его бывший жандарм, но за рукоять нагана схватился молниеносно. И все же опоздал – глухие хлопки выстрелов раздались на поляне, и Деревянов, как-то боком, неловко, упал, беззвучно зевая широко открытым ртом.
Кукольников подошел к нему, носком сапога повернул голову поручика на бок, с холодным безразличием посмотрел в еще открытые глаза.
– Ну-с… – бросил коротко, заметив, что поручик силится заговорить.
– Я тебя… спас… – в груди Деревянова хрипело. – Жандарм… гнида… Надо было… пожалел, дура-аа-а… – голова поручика дернулась, и он затих.
А возле костра стоял обеспамятевший с испугу Христо-ня и, дрожа всем телом, мелко-мелко крестился…
16
Коренастый мужчина в потертом кожаном пальто вышел из вагона злектрички на перрон Рижского вокзала и неторопливо зашагал к выходу на привокзальную площадь. Его изъеденное мелкими оспинками лицо хмурилось, глубоко посаженные глаза беспокойно шныряли по толпе.
Не останавливаясь, он прошел мимо стоянки такси, где бурлили страсти вокруг единственного таксомотора, подошел к киоску, купил пачку 'Беломорканала', все так же осторожно посматривая по сторонам, раскурил папиросу и, глубоко затянувшись несколько раз, на ходу вскочил в отъезжающий троллейбус. На четвертой остановке вышел, некоторое время плутал по улицам и переулкам, затем долго стоял в ожидании свободного такси, но притормозил только третью по счету 'Волгу' с зеленым огоньком. Расплатился с водителем щедро и долго дожидался, пока таксомотор потерялся из виду.
Шел через проходные дворы, легко и бесшумно ступая, несмотря на свои немолодые годы; иногда таился в подворотнях, внимательно вслушиваясь в вечернюю московскую разноголосицу и пристально всматриваясь в голубовато-серые сумерки.
К дому с красивой ажурной ковки калиткой он подошел уже в одиннадцатом часу вечера. Пустынный переулок не вызвал никаких подозрений, и мужчина в кожаном пальто, вынув из кармана связку ключей, вставил один из них в замочную скважину калитки.
Свет в доме был потушен. Внимательно осмотрев дверь, мужчина решительно шагнул на крыльцо, отомкнул входную дверь и прошел в комнаты. Легкий щелчок – и оранжевый плафон в прихожей осветил обитые вощеными деревянными рейками стены.
– Ян! Ты спишь?
Хрипловатый басок мужчины потревожил сонную тишину комнат, в спальне скрипнули диванные пружины, и через полминуты на пороге прихожей появился взъерошенный старик. Подслеповато щурясь, он с испугом уставился на пришельца.
– В-вы, в-вы.., как? В-вы… кто?.. – заикаясь, выдавил он и принялся дрожащими старческими руками застегивать пуговицы пижамы.
Пораженный не менее чем старик, мужчина быстро сунул руку за пазуху и отступил к двери. Некоторое время он пристально вглядывался в старика, который никак не мог справиться с непослушными пуговицами, затем, видимо, приняв какое-то решение, вынул руку из-за обшлага пальто и, широко улыбнувшись, сказал:
– Извините, пожалуйста, за мое неожиданное вторжение. И объясните, куда девался хозяин этого дома? Я, знаете ли, из отпуска приехал. Квартировал здесь, ну и, естественно, есть у меня второй комплект ключей.
– Уф-ф… – старик бессильно прислонился к дверному косяку. – Напугали вы меня… Сейчас… Я сейчас… – и он скрылся в глубине дома.
Мужчина тут же последовал за ним, но, увидев в приоткрытую дверь, как старик отсчитывает валериановые капли в фужер с водой, успокоился: неторопливо расстегнул пуговицы пальто, снял его, повесил на вешалку и прошел в гостиную.
– Все… – старик держался рукой за сердце. – Пошаливает… Старость.
– Еще раз прошу меня простить. Виноват, не знал…
– Ах, бога ради, чего уж там… Да вы проходите, проходите. Садитесь. Небось с дороги, проголодались? Вижу, вижу, что так оно и есть. Сейчас мы тут организуем кое-что… Хмурый Володин протянул Савину листок.
– Проморгали… У-у… – постучал себя кулаком по лбу. – Можно было ожидать нечто подобное. Даже не можно – должно…
– В чем дело?
– А ты читай…
Савин торопливо пробежал глазами заключение судмедэксперта и недоумевающе уставился на коллегу.
– Профессор-педиатр? Это… тот самый, который купил у Христофорова дом?
– Он…
– Умер, приняв чрезмерно большую дозу снотворного… Бывает. Да еще в таком преклонном возрасте – сердечко не выдержало.
– Бывает, Борис. Только у нас случай не тот. Кто-то пришел и избавился от профессора таким вот нехитрым способом. Вот и вся недолга.
– Не может быть! Зачем, кто? Христофоров? С какой стати?
– Еще как может быть… Кто? Даю рубль за сто, что не Христофоров. Суди сам: отпечатки пальцев у нас есть и это само собой разумеется – он в этом доме жил довольно долго и уничтожить все следы, конечно же, было задачей невероятно сложной и даже невыполнимой, что он и не подумал сделать. А вот кто-то протер дверные ручки так тщательно, что даже отпечатков пальцев покойного профессора не осталось: старик что, в окно лазил? Зачем подсыпал такую дозу снотворного? А чтобы он нам не нарисовал его физиономию. Элементарная логика. Логика бандитская, тут уж ничего не поделаешь… Но кто? Матерый зверь – это точно. На 'мокрое' дело пошел, не задумываясь…
– Значит, профессор знал его, коль чаи гонял с ним.
– Возможно. Только теперь и это нужно доказать. А как? Но почему бы не оставить ребят подежурить в доме профессора или поставить наружное наблюдение?.. Ума не хватило…
– Кто мог предполагать?!
– Я, ты, мы! А он нас обставил, как мальчишек. Стыдно… И больно – хороший человек погиб из-за нашей нерасторопности… Да-а… Неважно… Ладно, пойду в ЭКО, что у них там с моим планом и святым изречением получается.
– Погоди. Вчера Карамбу взяли с поличным. Сейчас приведут на допрос. Поприсутствуй. Тип, я тебе доложу, редкий. Впрочем, сам увидишь, что за фрукт.
17
В конце августа 1924 года по тропинке вдоль левого берега Колымы, верстах в пяти от города Нижнеколымска, шел человек. Широкая и полноводная в этих местах река неторопливо несет свои воды через таежную глухомань и бескрайние болота к уже близкому Восточно-Сибирскому морю. Противоположный берег теряется за небольшими островками, густо поросшими кустарником и лиственницами; кое-где на голубой глади проглядывают узкие серые отмели, на которых в беспорядке громоздятся очищенные от коры и отполированные до белизны весенними паводками стволы деревьев, вырванные с корнями грозной стихией.
Богатая, щедрая осень пришла на необъятные просторы: покрыла позолотой таежные разливы, густо рассыпала по болотам и распадкам смородину, голубику, бруснику; на полянах грибные шляпки местами сливаются в сплошной ковер. Привольно жирует лесное зверье и птица в эти последние погожие дни перед первыми снегопадами, которые нередко начинаются в середине сентября, а иногда и раньше.
Но буйство осенних красок в природе, ее величавый торжественный пир, который она задавала перед долгим зимним сном, вряд ли волновали человека, с трудом пробирающегося через завалы на тропинке, проложенной невесть кем и с какой целью в этих глухих и необжитых местах, по тропинке, которая то и дело терялась среди марей и топей, а иногда уводила путника далеко вглубь тайги, удлиняя и без того неблизкий путь. Его унылое, изрытое оспой лицо хранило отпечаток отчаянной борьбы за жизнь –
