в котором хранилась обувь.
Старик лежал на правом боку, лицом к коврику – льняной скатерти, на которой рукой базарного халтурщика послевоенной поры были вырисованы белые лебеди посреди ультрамаринового пруда. Он не спал – глаза закрыты, но веки подергивались; дышал старик неровно, в груди похрипывало.
Неожиданно звонко бьют часы. Старик вздрогнул, поднял голову, посмотрел, щурясь, на циферблат. Встал, торопливо оделся. Некогда дорогой костюм из трико коричневого цвета стал для него чересчур просторным; пиджак он застегнул на все пуговицы. Хотел повязать галстук, но передумал – выпустил воротник рубахи наверх. Надел еще добротные черные туфли на каучуковой подошве и, прихватив палочку, семенящими шажками поспешил к выходу.
Трамвай неторопливо катил к окраине города. Старик сидел, слегка покачиваясь взад-вперед, дремал. На конечной остановке он вышел и направился к деревянной арке – входу в старый парк. Мельком посмотрев в сторону двух пожилых женщин, которые, о чем-то беседуя, сидели на скамейке у входа, пошел по посыпанной белым зернистым песком аллее вглубь парка. Видно, что старик волнуется: лицо его бледнее обычного, губы что-то пришептывают, свободной левой рукой он время от времени прикасается к груди в области сердца, судорожно мнет костюмную ткань.
Послышался собачий лай. Старик резко остановился, круто свернув в заросли, и, прячась за стволами деревьев, стал пробираться к обширной лужайке.
Трава на лужайке давно некошена, местами вытолочена. Солнце еще прячется за деревьями, и приятная прохладная тень упала голубоватыми акварельными мазками на кое-где выгоревшую зелень. У дальнего конца лужайки лежали небрежно сложенные бревна, неизвестно кем и для каких целей сюда притащенные.
На бревнах сидела старуха в очках и читала газету: По лужайке носился курчавый терьер в ошейнике,- в радостном возбуждении тявкая на каждое дерево.
Старик, с опаской посматривая в сторону пса, опустился на корточки так, что его почти полностью скрыла густая высокая трава. Долго в полной неподвижности он наблюдал за старухой. И вовсе помертвевшее лицо его застыло в гримасе ненависти, в глазах плескался холодный огонь; зрачки расширились, взрывая глазные яблоки изнутри, стали похожими на черные капли чугуна, впаянные в мутное стекло.
Старуха вдруг забеспокоилась, отложила газету в сторону, кликнула пса, поднялась на ноги. Терьер с готовностью подставил ей свою ухоженную шерсть; старуха ласково потрепала его за загривок, подтолкнула – терьер снова начал выписывать круги по лужайке. Старуха сняла очки и долго протирала их куском фланели, тревожно посматривая по сторонам.
Трудно сказать, сколькой ей было лет. В какой-то период жизни безжалостное время, оставив неизгладимые следы на лице, как бы обходит стороной свою жертву, снисходительно выжидая удобный момент, чтобы нанести последний разрушительный удар.
Еще труднее представить, как выглядела она в молодые годы. Черты ее лица время стесало грубо, безжалостное небрежно, проложив частые морщины там, где когда-то румянились круглые щеки, прилепив дряблые синеватые мешки под глазами, искривив нос так, что он стал нависать над верхней губой.
И все же старуха не выглядела немощной. Годы не согнули ее, только высушили; спина у нее прямая, руки крепкие, ноги уверенно несут тело. Ступала она размашисто, смотрела слегка исподлобья, как бы поверх очков; от ее фигуры веяло упрямством и некоторой отчужденностью.
Старуха, опять нацепив очки, стала прохаживаться по лужайке, озабоченно хмурясь. Терьер путался под ногами, и она его беззлобно поругивала. Что-то ее тревожило, даже пугало; что – она сообразить не могла, а от этого настроение у нее испортилось окончательно. Подозвала пса, взяла его на поводок и, забыв газету, торопливо пошла к выходу из парка, поминутно оглядываясь.
Старик провожал ее взглядом, пока ветки деревьев не скрыли от него высокую угловатую фигуру в темно-бордовом шерстяном платье. Хотел подняться и, охнув, завалился на траву: ноги затекли, задеревенели, стали непослушными. Сидя на земле, старик долго растирал их, морщась и покрякивая. Бормотал: 'Проклятый пес, проклятый пес…'
Наконец встал, подошел к бревнам, где недавно сидела старуха, подобрал оставленную газету, стал рассматривать, брезгливо поджав губы. Затем с неожиданной яростью порвал газету на мелкие клочки, швырнул их на бревна и, согнувшись больше обычного, тяжело опираясь на палку, медленно побрел к парковым воротам.
2. МАЙОР ДУБРАВИН
Майор Дубравин завтракал. Раннее утро выдалось хмурым, сырым – поздняя осень. Дождь, который лил со вчерашнего вечера почти не переставая, наконец, прекратился, и густой туман опустился на город.
Из детской послышались возня и хныканье: жена собирала младшего сына в садик; старший, школьник, пока еще спал.
Дубравин напил большую чашку чаю, отхлебнул глоток, поморщился: не горячий и почему-то с запахом прелой соломы. Посмотрел на пачку, из которой взята заварка, вздохнул – грузинский… Дрова вперемешку с сенной трухой. Индийского бы… Да где достанешь – дефицит…
Нахмурился, вспомнив двухдневной давности ссору с женой: '…Вон у Сидоркиных только птичьего молока нету! В мясном – лучший филейчик с поклоном, в молочном – домашний творожок из-под прилавка. Осенью фрукты и овощи им машинами прут. Задаром, между прочим. И кто такой Сидоркин? Кто?! Лейтенантишка! Без году неделя в ОБХСС. А ты – майор! В уголовном розыске!' – 'Отстань, Ольга…' – 'Ну нет уж, ты мне рот не затыкай! Концы с концами никак свести не можем! Если бы не моя мама…' – 'Ну да, твоя мама… – подхватил Дубравин со злой иронией в голосе. – Как же… По миру пошли бы без твоей мамы'. 'Ты… ты не смеешь!' – 'Успокойся и не кричи – детей испугаешь. А что касается Сидоркина… Так я тебе уже говорил, и не раз: совесть моя чиста, и ты ее вместе с 'левым' филейчиком в мясорубку не старайся запихнуть. Не выйдет!' – 'Это я… я стараюсь? Неблагодарный! Говорила мне мама…' По лицу жены покатились крупные слезы; она осторожно, чтобы не размазать тушь с ресниц, стала промокать их носовым платком. Но ее усилия были тщетны: посмотревшись в зеркало, убедилась в этом и начала плакать навзрыд – не столько от обиды на мужа и жалости к себе, сколько из-за того, что придется снова повторить небыструю процедуру макияжа…
Тогда он ушел на работу, не позавтракав. А сегодня жене не до выяснения отношений: уезжает в очередную командировку.
По дороге на работу Дубравин мысленно возвратился к позавчерашней ссоре: 'С деньгами, конечно, туговато… Ольга права… Дети растут, расходы – тоже. Прямо пропорционально. Факт. А может?.. – Он мечтательно прищурил глаза. – Район предлагали. Еще одна звезда на погоны – раз, зарплата выше – два… Машина, отдельный кабинет… Сам себе хозяин. Уважаемый человек. Отказался… Осел. Зря – я… Периферия? Зато спокойно. Не нужно сутками мотаться, высунув язык, выискивая улики и вещественные доказательства. Нашел, изобличил, задержал, подшил бумаги в папку, сдал следствию – и по новой. И так до бесконечности. Опер… Собачья работа…'
Причины для черной меланхолии у старшего оперативного уполномоченного ОУР майора Дубравина были веские. Последний месяц он занимался розыском вора-'до-мушника', который ухитрился за это время обчистить три квартиры. 'Работал' вор быстро, дерзко: с одной из квартир управился за полчаса, пока хозяйка ходила в молочный магазин. И чисто: мало-мальски пригодных для идентификации следов не было. 'Работал' в перчатках, первоклассными отмычками, обувь, похоже, смазывал какой-то вонючей жидкостью – служебно-розыскной пес след не брал, лишь скулил жалобно да чихал до слез. Уносил из квартир только вещи малогабаритные и ценные – золотые украшения, деньги и меха.
Что вор такой высокой 'квалификации', конечно же, должен значиться в памяти ЭВМ Министерства внутренних дел, Дубравин ничуть не сомневался. Но за что зацепиться, чтобы узнать, кто он? Где искать его пристанище, если 'залетный'? (Что вероятнее всего, был убежден майор: в городе с такими ловкачами ему уже давно не приходилось встречаться).
Как бы там ни было, оставалось лишь думать да гадать; розыск этого вора-'домушника' пока не сдвинулся с мертвой точки, и ничего, кроме неприятностей по службе, майору Дубравину не принес…
В дежурной части управления было людно: привели каких-то юнцов в вызывающе ярких импортных куртках. Среди них Дубравин заметил и девицу лет шестнадцати с пышными фиолетовыми волосами. Присмотревшись, майор только вздохнул тяжело: не было печали, да бес от своих щедрот отвалил, не поскупился; работы и так хватало, а теперь еще и эти 'обалдевшие', наркоманы, добавились.
Посочувствовал про себя дежурному по управлению, лысоватому майору в годах: фифочка с фиолетовой гривой была дочерью одного из 'отцов' города. Теперь майор греха не оберется, звонками изведут. А то и на 'высокий' ковер вытащат…
Прислушался. Дежурный, которому эта компания сулила мало приятного, усталым обреченным голосом втолковывал длинновязому детине с остановившимся взглядом – читал мораль: '…Ты же человек, личность. Понимаешь, личность'.
Дубравин больше не стал задерживаться, быстрым шагом направился к лестнице. 'Личность… 'Косяком' заморенная… Что горохом о стенку…' – думал со злостью.
Из-за подобных 'личностей' в прошлом году едва не погиб один из лучших сотрудников ОУР капитан Рокотов, весельчак и умница. Пытался увещевать в городском парке таких вот добровольных сумасшедших, разгулявшихся не на шутку среди бела дня, и получил несколько ударов ножом в спину. Почти четыре месяца пролежал в больнице, врачи, можно сказать, с того света воротили. Теперь инвалид. А у самого трое детишек, мал мала меньше…
Кабинет Дубравина на втором этаже. Из мебели два письменных стола и четыре стула. По углам у входа два сейфа-близнеца, окрашенные в светло-голубой цвет. На одном из них стоит комнатный вентилятор, на другом – маленький бронзовый бюст Дзержинского. На столе коллеги Дубравина старшего лейтенанта Бронислава Белейко (кабинет на двоих) телефон, видавшая виды пишущая машинка и стопка чистой бумаги. К стене прикноплен плакат-календарь с цветной фотографией симпатичной актрисы.
Стол майора украшала настольная лампа литой бронзы, под старину, с абажуром из шелка кремового цвета. Там же два телефона – внутренний и городской, пластмассовый ящик селекторного устройства с разноцветными клавишами на панели и чугунная пепельница, голова Мефистофеля, для гостей: Дубравин не курил, а Белейко дал слово бросить. За спиной Дубравина висела план-карта города. Рядом с нею, ближе к выходу, гравюра, на которой была изображена морская баталия времен адмирала Нахимова. Окно закрыто шторами блекло-желтого цвета.
Дубравин снял куртку, подошел к окну. Раздвинул шторы, открыл форточку. Затем достал из сейфа папку, сел за стол, стал листать подшитые бумаги.
'…Приходил старичок. Низенький. Третьего дня… Стекло мальчишки разбили. Вставил. Какой из себя? Какой… Старый. Неразговорчивый. Взял по-божески. Сделал аккуратно. Лицо? Обычное… До этого не видела'.
'…Говорит, ошибся адресом. Из деревни приехал. Внук, говорит, живет в городе, пригласил погостить. Жалко стало – на улице холодно, дождь. Позвала чай пить. Не отказался. Посидели полчаса на кухне. Степенный такой, уважительный, сразу видно – деревенский. Поблагодарил с поклоном. Как выглядит? Сутулый. Тихий… Точнее? Извините, но…'
Показания потерпевших. Старик… Неспроста? Или совпадение? Случайность… И как раз за два-три дня до совершения краж. Вор? В его-то годы… Сомнительно. Для таких дел нужно иметь резвые ноги. Наводчик? Допустим. Но хозяева третьей квартиры, где побывал вор-'домушник', о старике не вспомнили. Значит, совпадение? Как сказать…
В каждом из трех случаев вор действовал наверняка, без осечки – в обворованных квартирах живут люди с хорошим достатком. Наводчик… Притом знает микрорайон досконально. Кто? Старик? Живет где-то поблизости. А иначе откуда такие точные сведения? Проверить всех мужчин преклонного возраста в микрорайоне и окрестностях… Работенка… На участкового, увы, надежд мало – человек он новый, работает всего год.
Дубравин посмотрел на часы и заторопился: пора на оперативное совещание.
