дух занялся чувствами весьма романтическими! Поневоле героем романа сам себе рисуюсь. Даже и стыдно, право, как гимназист-мальчишка! А ведь не шуточное дело война-то, друг мой Федор! Не шуточное. Как знать, может уж чрез несколько дней в бой вступлю с зерцалоликими монстрами из иного измерения…
Порядки в армии — успел уж я постичь: строги весьма. Как что начальник укажет — надлежит ответствовать по Кодексу: «Базара нет!» и исполнять немедля.
За сим вынужден перо отложить, поелику скомандовали «Приготовиться к посадке!» Стало быть, с земли сию эпистолу тебе и отошлю. В скором времени, как случится досуг, отпишу много подробнее, а ныне прощаюсь. Поклон от меня всем товарищам нашим.
Твой Григорий.
P.S.
Черт побери! Вот печаль нежданная! Часа два тому назад приземлились мы. Станция промежуточной посадки. Баллон наш могучий газом подзаправить, а личный состав — удовольствовать аскетической военною трапезой. Улучил минуту, поинтересовался, где бы письмо отправить, да и узнал, что переписка-то запрещена! То есть вовсе никаких сношений с мирным населением совершать не можно! Секретность, охрана государственной и военной тайны. Этакий номер! А полагал я доселе, что с военными переписка ведется. Как-то, помню, в библиотеке нашей случилось мне соседствовать по столу со Стрельниковой Еленой с биологического факультета. У оной Елены жених также в армии обретается. Афанасий, что химические практикумы совместно с нами посещал на первом курсе. Помнишь ли его? Так случайно заметил я тогда: на столе у Елены листок лежал исписанный. «Здравствуй, милый мой Афанасий…» Ну, далее я читать не стал, разумеется. Просто невольно верхняя фраза в глаза бросилась. Понял, что Елена милому в армию пишет.
А тут огорошили меня: ни отсылать, ни получать корреспонденции не дозволяется! Крушусь паче всякого чаяния.
Ну а с другой стороны, пристало ли роптать воину Отечества? Война ведь, а не забавы детские. Придется, стало быть, потерпеть без переписки. Вот победим агрессоров зерцалоликих, тогда вернусь и уж наговоримся. Обо всем поведаю да и тебя уж попытаю об событиях, в мое отсутствие бывших.
Где пребываем географически в сей момент промежуточной посадки — сие нам не сообщается. Тоже тайна. Одно знаю за верное: движемся к северу. В Ярославе-то по сю пору без пальто фланировали. Не то здесь. Воздух прохладен весьма, поеживаемся. Одежду, кто какую прихватил из дому, всю на себя надели. Меня жилетка шерстяная спасает, спасибо Фролу — сунул в последний момент. Но настроение у будущих воинов, в целом, бодрое. Сидим на своих «сидорах» (так по Кодексу надлежит называть мешки с личным имуществом), ждем команды на погрузку.
(Сам не ведаю: для какой причины ныне я все это пишу, коли отправить нельзя?)
29 сентября.
Федор.
Здравствуй, Григорий!
Все гадаю: где ты в настоящее время находишься? Отъехал ли куда в составе своего подразделения или же по сей день в Ярославе? Вчера на Демидовской видал одного со спины: почудилась, что походка твоя и осанка. Он за угол — я за ним! «Чем черт не шутит, — думаю, — А ну как отпустили в увольнение?» Догнал, вижу — нет, не ты…
Третьего дня засиделись у Ивана Карловича на кафедре почитай до полуночи. Началось с материй естественных. Профессор наш ныне склоняется к тому образу мыслей, что эфирными волнениями можно бы канцер не только инициировать но и, напротив, исцелять. Ежели, мол, напитать пораженные ткани веществом, каковое при воздействии эфира будет нагреваться до разрушения сих тканей. Постигаешь ли концепцию? (Я, признаться — не вполне). Много экспериментирует. В Белокаменном же от него обратного требуют: подавай им увеличение мощности поражающих радиантов. Все для фронта, все для победы… Началось, стало быть, с материй естественных, продолжилось же противоестественными. Повел наш Иван Карлович речи, можно сказать, крамольного свойства. Критиковать принялся Белокаменный и самого Главу. «Живет, — говорит, — наше Отечество сугубо за счет продажи за границу ископаемого эмиссиония!» Загнул и того похлеще — усомнился, что добыча сего опаснейшего для живого организма минерала производится исключительно при посредстве механизмов. Предполагает участие в процессе и живых людей. Как тебе таковая гипотеза? Статочное ли дело?! Кто ж станет здоровье свое губить на этакой работе? Нет, профессор наш, спору нет — ученый величайший, подлинного вежества муж, но заносит его, порой, как, наверное, и всякого гения…
Поведаю о курьезном. Случился тут у нас форменный скандал в газетах! На сцене Драматического поставили ванмейеровского «Варвара». В минувшую субботу премьеру давали. Представь себе: одну из ролей (настоятеля) танцует там не кукла механическая, а живой человек. (Некто Троелыков). Крику-то теперь! Иные восхищены: «Смелость истого гения! Революция на театре!» Большинство же осуждает. Изрядная часть театралов скандализирована донельзя. Молодежь большей частью веселится. Татьяна Белецкая, однако, выразилась в том смысле, что ярославский Драматический все ж не место для авангардных экспериментов. Впрочем, об том, не сомневаюсь, она самолично тебе отпишет, да много подробнее, нежели чем я, и главное: со знанием предмета.
Ох, Григорий, прости великодушно, что пишу тебе ныне всякий вздор! Пишу, а сам думаю: «До веселия ли теперь тебе, в войске пребывающему, до театров ли наших — там-то, на ином театре — военных действий?» Как знать, может, ты уж и в бою побывал?
Намедни по даль-вещанию показывали: зерцалоликие в Москве выскочили! Пальнули из штуцеров своих прямо по прохожим! Супостаты подлые! Мещанина пожилого, коего угадало ближе прочих к ним случиться — сей же час наповал сразили! И иных еще задели, поранили, покуда комендантские подоспели. А одного пришельца крупно показали, почитай во все окно даль-вещания: голова круглая у них, а морда гладкая, черная, зеркальная и ни глаз, ни носа, ни рта. Да что я тебе описываю! Вновь прощения прошу за свое легкомыслие да бестолковость гражданскую! Принялся, дурень, тебе, воину, зерцалоликих описывать! Это уж ты мне их опишешь, когда воротишься. Уж ты-то их там, поди, навидаешься… Желаю всею душою, чтобы ты таки пореже их видал. Но ведь как без того? Кто-то ж должен их воевать! Подумать только: в Москве посредь бела дня на улице из своего треклятого измерения вываливаются. Наглость какова! Снедают опасения, что этак, не ровен час, они и в столице показываться повадятся!
Так ли, этак ли — из стычек с супостатом, верую, выйдешь ты победителем, цел и невредим. С тем и прощаюсь с тобою до следующего письма. Сердечный тебе привет от Ивана Карловича!
Твой Федор.
29 сентября.
Григорий.
Без переписки тошненько.
Нейдет у меня из головы, как Стрельникова Елена к своему Афанасию писала. Ведь собственными же глазами видел! Куда ж она писала, коли нам писем сюда не доставляют? Поразмыслив, понял: то не письмо было у Елены, а страница дневника. А в дневнике своем Елена, видать, к Афанасию своему обращается, потому как тешит ея, стало думать, сия эпистолярная манера.
Пожалуй, сходственным образом буду и я свой дух поддерживать: не можно писем писать, так стану хоть дневник вести. Опять же и то будет полезно, что в памяти многого не удержишь, а на бумаге сохранить можно. Будет что по возвращении товарищам порассказать. (Секретность-то нашу по окончании войны, верно, упразднят). Предпринимаю в мыслях и в журнале каком написать мемуары свои военные!
Собственно военного в мемуарах моих пока не густо. Все больше пока быт армейский, экзотический, правда, до чрезвычайности!
Постараюсь по порядку. По этапу летели мы дирижаблем около четырех суток, три промежуточных посадки по пути сделали. Наконец прибыли в некий окончательный пункт, где и будем проходить службу. Что за место — неведомо, но очевидно, что изрядно углубились мы в северные широты. Холодно, облачно,
