Джон Рональд Роэл
Толкин
Лист кисти Ниггля
Жил-был однажды Ниггль[1], человек маленький, и предстояло ему отправиться в дальний путь. Совсем он этого не хотел, и думать про такое было неприятно, но ничего не поделаешь, он понимал, что когда-нибудь уйти все-таки придется. А с приготовлениями не спешил.
Ниггль был художником. Не очень преуспевающим, отчасти потому что вечно находились посторонние дела, и хотя многие из них его просто раздражали, делал он их добросовестно, если не удавалось совсем увильнуть (не удавалось, по его мнению, чересчур часто). Там, где он жил, законы были строгие. И другие помехи были. Во-первых, временами на него нападала лень, тогда он вообще ничего не делал. Во-вторых, он был по-своему добр. Знаете, бывают такие добряки: от доброты ему становилось неловко, но чаще он все равно ни за что не брался, а если и брался, то это не мешало ему ворчать, выходить из себя и даже браниться (обычно не вслух). Однако получалось, что для хромого соседа, которого звали господин Париш[2], он делал довольно много, а иногда помогал и более дальним соседям, если те сами приходили и просили. Наконец, время от времени он вспоминал о предстоящем пути и начинал укладываться, разумеется, без толку, а при этом тоже не много нарисуешь.
У него набралось порядочно начатых картин; большинство из них были для него великоваты и задуманы не по возможностям. Он ведь был из тех художников, кому листья удаются лучше, чем деревья. Мог долго корпеть над отдельным листочком, стараясь уловить и запечатлеть его форму, глянец, искрящиеся капельки росы по краям. А хотелось ему изобразить целое дерево, со всеми листьями, такими разными и вместе с тем в одном стиле.
Одна картина особенно не давала ему покоя. Сначала был только лист на ветру; потом из листа получилось дерево; оно росло, выпускало бесчисленные ветви, протягивало самые причудливые корни. Прилетали неведомые птицы, усаживались на сучья, и надо было заниматься ими. Потом вокруг Дерева и за ним в просветах меж ветвей стала прорисовываться земля, вдали зашагал лес и выступили горы со снежными вершинами. У Ниггля пропал интерес к другим своим вещам: он их бросал или брал и прибивал по краям к большой картине. Скоро полотно стало таким громадным, что пришлось обзавестись лестницей, и он лазал по ней вверх-вниз, кладя отдельные мазки и процарапывая отдельные места. Когда к Нигглю приходили гости, он был в меру вежлив, только перекладывал на столе карандаши и, выслушивая то, что ему говорили, продолжал думать о большом холсте в высоком сарае, специально для него построенном в огороде (на участке, где раньше росла картошка).
От доброго сердца спасу не было. «Мне бы характер потверже!» — говорил он порой сам себе, имея в виду, что желал бы избавиться от неловкости, когда у него все хорошо, а у других неприятности. Но вот довольно долго его никто всерьез не беспокоил. «Я хоть картину кончу, — приговаривал он, — вот эту одну, мою настоящую картину, прежде чем уйду в противное путешествие!» Однако он уже чувствовал, что уход нельзя откладывать до бесконечности. Картина должна перестать расти, и ее в самом деле пора заканчивать.
В один прекрасный день Ниггль стоял, чуть отойдя от своей картины, и рассматривал ее необычайно внимательно и отстраненно. Он сам не знал, что о ней думать, и ему очень не хватало дружеского совета. Картина его сейчас совершенно не удовлетворяла, и вместе с тем казалась очень красивой, единственной по-настоящему прекрасной картиной в мире. Еще ему почти представилось, как он сам входит в мастерскую, хлопает себя по плечу и произносит (разумеется, искренне): «Совершенно великолепно! И отлично видно, к чему ты стремишься. Продолжай в том же духе и ни о чем не беспокойся! Мы тебе выхлопочем государственную пенсию, так что все будет в порядке».
Но никакой государственной пенсии не было. И одно он знал наверняка: чтобы кончить картину, даже если она перестанет увеличиваться в размерах, надо сосредоточиться и работать, работать упорно и без перерывов. Он закатал рукава и начал сосредоточиваться. Несколько дней подряд он старался ни о чем постороннем не думать. А потом навалилась куча хлопот и пришлось то и дело отвлекаться: дома все пошло из рук вон плохо; понадобилось съездить в город на заседание суда присяжных; заболел дальний приятель; слег с прострелом господин Париш; и от гостей отбою не стало. Была весна, всем хотелось попить чайку на даче, а у Ниггля был премилый домик на приличном расстоянии от города.
В душе он всех гостей проклинал, но не мог отрицать, что сам же и наприглашал, еще тогда, зимой, когда городские знакомые поили его чаем и водили по магазинам, а ему и в голову не пришло, что он им помеха. Он попробовал ожесточиться, но ничего из этого не вышло. Многим он просто не мог отказать, хотя были дела, которые он не считал себя обязанным выполнять; а кое-что приходилось делать обязательно, независимо от того, что он считал. Некоторые гости уже замечали, что у него сад запущен, и намекали на возможный визит Инспектора. О его картине, конечно, почти никто не знал, да если бы они и знали, вряд ли бы что-нибудь изменилось. Они бы, наверное, не приняли ее всерьез. Полагаю, что не так уж хороша была картина, может, только отдельные места удались. Дерево, во всяком случае, было любопытно. Единственное в своем роде. Да и коротышка Ниггль был таким, хотя вместе с тем весьма обыкновенным и простоватым.
Дошло до того, что время для Ниггля стало по-настоящему драгоценным. Приятели в далеком городе начали вспоминать, что этого коротышку ждет хлопотное путешествие, и некоторые даже принялись высчитывать, как долго он сможет откладывать отъезд. Они прикидывали, кому достанется домик и можно ли привести в порядок сад.
Наступила осень, очень сырая и ветреная. Маленький художник работал в сарае. Он влез на лестницу, пытаясь изобразить отсвет закатного солнца на верхушке снежной горы, который блеснул ему издали, чуть левее пышной ветки с листьями. Он уже знал, что уходить надо скоро, может быть, в начале следующего года. Значит, он едва успеет кончить картину, и то кое-как: в ней оставались углы, где он сумеет лишь намекнуть на то, что хотел сделать, — на большее не хватит времени.
В дверь постучали.
— Входите! — резко крикнул он, спустился с лестницы и встал у двери, вертя кисть в руках.
Это оказался Париш, единственный настоящий сосед, все остальные жили далеко. Ниггль его недолюбливал: отчасти потому, что у Париша вечно были неприятности и приходилось ему помогать, а отчасти из-за того, что живопись его совсем не интересовала, а сад и огород — очень. Если Париш смотрел на садик Ниггля (что бывало довольно часто), то замечал там в первую очередь сорняки; а если обращал взгляд на Нигглевы картины (что бывало редко), то видел одни серые и зеленые пятна и черные штрихи, что ему казалось бессмыслицей. Ему ничего не стоило высказаться про сорняки (по-соседски), но от суждений о картинах он воздерживался. Он-то думал, что это с его стороны любезность, и не понимал, что хоть это и любезно, но чуткости тут мало. Лучше бы помог в прополке (и хоть раз похвалил картины).
— Привет, Париш, с чем пришел? — сказал Ниггль.
— Мне не следовало тебя отрывать, — сказал Париш (не взглянув на картину). — Ты очень занят, понимаю.
Ниггль сам хотел произнести что-то вроде этого, но момент был упущен, и он только буркнул: «Да, да».
— Но больше мне не к кому обратиться, — сказал Париш.
— Это верно, — сказал Ниггль, вздохнув вроде бы про себя, но так, что и собеседник мог заметить. — Чем могу помочь?
— Жена уже несколько дней болеет, и я очень тревожусь, — сказал Париш. — Да еще ветром сорвало с крыши половину черепицы, и дождь льет прямо в спальню. Надо бы вызвать доктора. И строителей, но их же не дождешься. Я подумал, что у тебя могут найтись лишние доски и холст, ты бы дал мне заткнуть дыру в крыше, чтобы продержаться пару дней?.. — теперь он смотрел прямо на картину.
— Вот беда-то! — сказал Ниггль. — Тебе в самом деле не везет. Надеюсь, что у твоей жены лишь простуда. Ладно, зайду, помогу тебе перенести ее вниз[3].
