канале «Культура» (клянусь!). Глухота «культурщиков» поразительна: не слышат они, что ли, как клубится блевота в этом страшном звукосочетании, – тихое утро, 8 ноября, робкий революционный снежок припорошил мостовую, дядю Петю шумно выворотило на притихшие стогны града вчерашней селедочкой под шубой, морковными звездочками винегрета, клюковкой домашнего квашенья… На РТР есть какой-то «Подиум д'арт» (языковую принадлежность определить не берусь), а там, где, казалось бы, уж никак не выпендришься по-западному, – поднатужились и выпендрились: «Серый Волк энд Красная Шапочка». Для кого этот «энд» воткнут? Кто это у нас так разговаривает? Можно подумать, что Международный Валютный Фонд растрогается, услышав знакомые звуки, и подсыплет валютцы. Так ведь не подсыплет.
Друзья мои! Прекрасен наш соединительный союз «и». Возьмем его с собой в третье тысячелетие.
В свое время Корней Чуковский в книге об искусстве перевода приводил пример слепого копирования английской специфики: односложных слов. Английские стихи:
некий переводчик передал как:
Перевод изумительно дословный, а толку-то? В оригинале – благодаря долгим гласным – горестно- колыбельная, рыдающая, раскачивающаяся интонация; единственное неслужебное слово с краткой, «отрывистой» гласной – fell, – «пал». Обрыв, конец, смерть. Слова же с долгими, протяжными гласными рисуют различные длительности: и неспокойный сон, и глубину, и долгий плач. (Интересно, что у всех этих слов есть фонетические пары: slip, dip, whip, – с совершенно иным, понятно, значением, – тут и гласный краткий, и действие куда более стремительное.) В русском же языке от долготы гласного смысл слова не меняется, а потому все гласные в переводе воспринимаются как краткие, а потому и перевод похож не на плавное течение потока, а на бег астматиков в мешках.
Но на чужой манер хлеб русский не родится: звуковая экономия русскому языку противопоказана. Сколько бы эфиоп ни примерял кимоно, у него всегда будут торчать из-под подола ноги – свои, а не липовые. Впрочем, мы – «старинные люди, мой батюшка», новое же поколение склоняется к иному варианту русского языка, не такому сладостному, как прежний, но вполне пригодному для простой коммуникации. Его главные признаки – обмеление словаря в сочетании со словесными огрызками. Например: сцена в ресторане.
КЛИЕНТ: Дай суп.
ОФИЦИАНТ: Вот суп.
К.: Суп – крут?
О.: Крут плюс.
К. (ест): Э?!?!
О.: М?
К.: Суп не крут.
О.: Нет? Как не крут? Ну, клев.
К.: Не клев. Суп – вон.
О.: Что ж… С вас бакс.
К.: Пшел в пень! Вот руп плюс.
О.: Зря. Руп – дрянь. Дай бакс.
К.: Хрен!
О.: Дам в глаз плюс. Бакс дай!
К.: На! (Сам бьет в глаз плюс.)
О.: Ык!
К.: Ха! Бакс – мой. (Поспешно убегает.)
Язык этот пригоден не только для скупых на слово господ, но и для прелестных, чирикающих дам. Вот, скажем, сцена в парикмахерской – непридуманная.
(Входит дама с модным журналом в руках.)
ЗНАКОМАЯ ПАРИКМАХЕРША: Что?
ДАМА: Стричь.
П.: Как?
Д.: Как тут. Под бокс (показывает разворот журнала).
П. (одобрительно): Бокс крут.
Д.: Ну.
П. (стрижет): Ну как Кипр?
Д. (оживляясь): О, Кипр клев! Пляж, бар – сплошь плюш; сок, джин, дринк. Как ночь – муж в душ, дочь – прочь, тут грек Макс – тук-тук! – враз секс, кекс, бакс, крекс, фекс, пекс. Вот так-с!
П. (завистливо): А в загс? Ждем-с?
Д.: Макс – в загс? Грек – в брак? Ай, чушь.
(Обе задумываются над жизнью.)
П.: Как муж?
Д.: Мы врозь.
