напоминал ей прошлое: то веселую молодость и счастливое супружество, то неожиданную смерть мужа.
Сначала послали в Москву двух крепостных с грудными младенцами и нянек; они поехали с вещами. Потом выехали молодые и Арсеньева в зимних возках, хотя еще было не холодно, в сопровождении слуг. Стояли теплые дни, но Арсеньева волновалась за здоровье дочери.
В дороге Юрий Петрович преданно ухаживал за своими дамами и молодцевато распоряжался, что бесило Арсеньеву и восхищало Машеньку.
Они ехали опять очень долго, останавливаясь в дороге сначала у соседей-помещиков, а затем на постоялых дворах. Как они обрадовались, завидев наконец издали Москву!
Москва только что начала оправляться после пожара. На пепелищах воздвигали новые дома. Улицы во многих частях города были заново вымощены, и вместо деревянных тротуаров клали большие серые квадратные камни.
Приехали прямо в нанятую квартиру. Арсеньева сняла верхний этаж в несколько комнат в доме генерала Толя, у Красных ворот. Подниматься туда надо было по крутой лестнице, но комнаты были хорошие, светлые, просторные.
В средней, не очень большой комнате стены были возведены необычно — полукружием. Эта комната понравилась Марии Михайловне, и она решила здесь жить. Она уже никуда не хотела выходить, так отяжелела.
Разговоры шли то о медиках, то о прислуге. Случайно пришла наниматься крестьянка Анна Максимовна Клюкина; муж ее погиб на войне, и Аннушка должна была идти на заработки, чтобы кормить семью, которая жила в деревне. Всем очень понравилась услужливая, приветливая женщина, и ее взяли.
— Лишняя нянька никогда не помешает, — утверждала Арсеньева.
Но она находила, что руководить няньками должна бонна. Порекомендовали молоденькую немку, Цецилию Федоровну, с виду аккуратную и здоровую. Немку взяли заблаговременно, чтобы ребенок с первого же дня рождения привыкал к ней.
Юрий Петрович иногда уходил из дому к знакомым, а Арсеньева ободряла дочь, рассказывая ей семейные истории — как бабка ее легко и благополучно родила одиннадцать детей, и Машеньке хотелось верить, что все будет хорошо…
Часть вторая
КАТАСТРОФА
Глава I
В ночь со 2 на 3 октября Мария Михайловна родила сына, но общее ликование в доме было нарушено страхом за ее жизнь: она тяжело болела и долго лежала в жару. Арсеньева отчаивалась и рыдала, но приходилось сдерживаться, чтобы не волновать молодых. Лекари не выходили из дому. Арсеньева яростно бранила повивальную бабку. Почему она не постаралась? Разве ей мало заплатили? Ведь ее же позвали потому, что о ней идет слава по всей Москве!
Бабка долго оправдывалась, говоря, что Мария Михайловна очень молода и болезненна от природы, и так закончила свою речь:
— Зато могу сказать про новорожденного: помяните мое слово, будут у него две жены, а он сам будет великий человек.
— Великий человек? — переспросила Арсеньева с изумлением. — С чего ты взяла? — И, рассердившись, крикнула: — Подумаешь, какая Ленорман[3] объявилась! Своим бы делом как следует занималась!
Арсеньева вернулась в комнату дочери и рассказала ей пророчество бабки. Мария Михайловна горячо приняла его. Мальчик лежал рядом с ее кроватью, в колыбели; он похож был на мать: те же выпуклые губы и громадные тяжелые глаза. Беспомощный, но сильный, он еще не пришел в себя после появления своего на свет. Он много спал, и выдающийся лоб его возвышался среди пуховых подушек.
Мария Михайловна с нежностью смотрела на сына. К вечеру молодой матери поднесли мальчика, и ребенок потянулся к ее груди, но, не насытившись, недовольно крикнул. Мать нехотя передала его кормилице, и она, в светлом новом сарафане, повязанная косынкой, здоровая и румяная, охотно взяла младенца на руки и села кормить его.
В комнате Марии Михайловны стало тесно. Две няньки не отлучались от колыбели, наблюдая за малейшим движением новорожденного. Бонне-немке пока что совершенно нечего было делать, и она, сидя у окна, вязала детские башмачки, зевая и поглядывая на улицу. Она пыталась занимать разговорами Марию Михайловну, но неудачно: больная была молчалива и стеснялась присутствия молодой, хорошенькой девицы, завидуя ее здоровью и веселости.
Арсеньева не отходила от больной дочери, восхищенно разглядывая внука.
До чего же мил! Свой, родной! Он похож и на мать и на Михаила Васильевича. Дай бог, чтобы и умом был в него. Очень приятно, что он не в отца, что за толк иметь наружность купидона?[4] С рождения чувствуется, что это с характером ребенок: головка большая, а голос требовательный, командный…
Все собирались теперь у постели больной. Юрий Петрович вился возле жены, умоляя выручить его деньгами — он проигрался. Сегодня он был бледен и не так самоуверен, как обычно. Мария Михайловна вздохнула и с надеждой посмотрела на мать:
— Маменька, не дадите ль вы мне денег?
Арсеньева удивилась неожиданной просьбе:
