Николай II в секретной переписке

императоров.

Наш Друг очень счастлив, что ты опять осматриваешь войска. Он спокоен за все, только озабочен назначением Иванова, находит, что его присутствие в Думе могло бы быть очень полезно.

Опять несколько офицеров ждут, чтоб я приняла их. Это продолжается все время, а я так устала! Хотелось бы, наконец, опять выбраться в церковь — за весь январь не была ни разу, а очень бы хотела пойти к Знам. поставить свечи.

Умер старый проф. Павлов[695], от заражения крови, кажется, после сделанной им операции.

Милый мой и любимый, я тоскую по тебе ужасно! Вечера проходят скучно: Аня не в духе, все мы раскладываем пасьянсы — за ними отдыхают глаза после долгого рукоделия, а сидеть сложа руки — ужасно. Она любит читать вслух, только ужасно трещит. Однако, нельзя же целый день вести разговоры, да мне и не о чем говорить: я устала. Милый, я не хвалюсь, но никто не любит тебя так сильно, как старое Солнышко: ты — ее жизнь, ее близкий!

Благослови тебя Бог, мой драгоценный! Осыпаю тебя нежными, страстными поцелуями и жажду снова заключить тебя в объятия.

Навеки, Ники мой, твоя старая девочка

Женушка.

Царское Село. 31 января 1916 г.

Мое милое сокровище!

Татьяна в восторге, что ты видел ее полк и нашел его в добром порядке. Я все надеялась, что буду больше ездить (также в санитарных поездах) и что мне удастся увидеть хоть один из моих полков.

Родионов был в церкви вчера вечером, обедал у А. и потом явился к нам. Он уезжает завтра. Он говорит, что теперь они стоят опять в новой деревне, всего в 8 верстах от Волочиска и все офицеры помещаются вместе на Господском дворе, — они меняли стоянку уже четыре или пять раз. Он показал нам несколько групп, снятых им, причем некоторые из них на конях; у Мясоедова лошадь имеет вид совершенно допотопный.

Утро серое, 5 градусов. Уснула поздно, но затем спала хорошо. Голова почти не болит, зато болят сердце и глаза, и я пишу в очках, чтобы не так утомить зрение.

Вчера я принимала одного из моих Крымцев. Теперь все они очень сожалеют, что Дробязгин покидает их. Все истории кончились, и теперь они оценили его и очень огорчены переменой.

Сегодня принимаем юнкеров, которым, кажется, завтра предстоит производство, а затем отъезд. Потом Варнаву, арх. Серафима, Купцова[696] (Эрив. — он здесь в отпуску и хочет повидать меня перед возвращением в полк), потом Алека!! Что ему понадобилось? Вероятно, переговорить о Гаграх, но тогда мне придется сказать ему о Скалоне.

В 6 часов явится капитан 1 ранга Шульц (какая чисто немецкая фамилия, увы!) перед своим отъездом в Англию. Полагаю, что это тот длиннобородый, который командовал “Африкой”, если я не выдумываю, — занимался гипнотизмом, а сестра его была сестрой в моем лазарете во время японской войны и потом умерла в Кронштадте.

Один из раненых, принятых мною вчера, поднес мне восхитительную коллекцию фотографий. Он снимал их в Евпатории: одни лежат и берут солнечные ванны, другие покрыты грязью, кто в ваннах, кто под душами, кого электризуют, — очень занятно.

Вчера была серебряная свадьба Путятиных[697].

Стараюсь передать тебе все новости, какие могу, но, увы, они неинтересны. Милый, получаешь ли ты мои письма в пути? Вероятно, они ждут тебя на какой-нибудь большой станции. Хотела бы сама быть на их месте, чувствовать твои милые губы на своих и смотреть в твои любимые глаза. Жестоко тоскую без моего родного голубчика и без его нежных поцелуев, которые значат для меня так много!

Любовь моя, теперь кончаю. Прощай, Господь с тобой теперь и всегда!

Бесчисленные поцелуи от твоего старого

Солнышка.

Царское Село. 1 февраля 1916 г.

Мой самый близкий!

Сегодня утром холоднее, 7 градусов, и идет снег. Ночью почти не спала, и сердце сегодня болит сильнее, голова же в порядке. Посылаю тебе подснежничек из Ливадии.

Михень вчера вновь прислал письмо с просьбой освободить барона Деллингсгаузена. Он сидит в Крестах в Петрогр. на Выборгской стороне. Его сыну, драгуну, разрешено навещать его. Но это такой позор, от которого можно избавиться, лишь поскорее, по телеграфу, приказав его выпустить. Не знаешь, как смотреть ему в глаза после этого.

Алек не сообщил мне ничего особенного, только он, кажется, недоволен ранеными офицерами, — те из них, которые отсылаются на юг (московской комиссией), торчат здесь по два месяца и не уезжают. Этому беспорядку он пытается положить конец.

Затем он говорил о пленных, которых он посетил. В самом деле, нужно подумать о перемещении некоторых из них, так как они умирают от болезней, не будучи в состоянии переносить здешнего климата. Многие думают, что было бы хорошо, если бы ты хоть на время передал продовольств. вопрос Алеку, так как в городе настоящий скандал, и цены стали невозможными. Он бы сунул нос повсюду, накинулся бы на купцов, которые плутуют и запрашивают невозможные цены, и помог бы избавиться от Оболенского, который, в самом деле, никуда не годен и не приносит ни малейшей пользы.

Наш Друг встревожен мыслью, что если так протянется месяца два, то у нас будут неприятные столкновения и истории в городе. Я это понимаю, потому что стыдно так мучить бедный народ, да и унизительно перед нашими союзниками!! У нас всего очень много, только не желают привозить, а когда привозят, то назначают цены, недоступные ни для кого. Почему не попросить его взять все это в руки месяца на два или хоть на месяц? Он бы не допустил, чтоб продолжалось мошенничество. Он превосходно умеет приводить все в порядок, расшевелить людей, — но не надолго. Пишу тебе это, так как думаю, что ты увидишь его во вторник.

Шульц был очарователен. Мы с полчаса беседовали на разные темы; он — брат того черного, который и теперь еще командует “Африкой” и всеми водолазами .

Сегодня у меня Шведов с докладом и m-lle Шнейдер, и это будет бесконечно, так как нужно о многом переговорить, — насчет художественной школы и преобразования моих патриотических училищ, а также о Куст. Комитете, о котором, мне кажется, Кривош.[698] совершенно забыл. Потом командир Эриванцев просил принять его; он был здесь в отпуску и возвращается в полк.

Как ты будешь опять скучать в ставке без милого Бэби! Снова начинается твоя одинокая жизнь, бедняжка, бесценный ангел мой!

Вчера дети повеселились у Ани, солдаты тоже. Полагаю, что Татьяна описала тебе все. Анины именины 3-го числа, сообщаю на случай, если ты захочешь послать ей телеграмму.

Т. прощается с Родионовым по телефону, и я сделаю то же.

Как ужасно трудно сражаться на Кавказе при таком страшном холоде! Алек говорит, что солдаты меньше обмораживают ноги, — только один на сто, а из офицеров — 8 на 100, от слишком легкой одежды: отправляясь на юг, они, конечно, думали, что там будет теплее.

Теперь, милый, пора кончать письмо. Да благословит и сохранит тебя Бог, мой драгоценный, от всякого зла! Осыпаю тебя нежными поцелуями и прижимаю к груди.

Навсегда твоя любящая старая

Женушка.

“Все” ли прошло у тебя, и нужны ли тебе еще вещи, которые я тебе дала? Очень хотелось бы, чтоб ты мог делать больше моциона: это было бы тебе всего полезнее.

Скажи Мальчику, что дама сердца посылает ему свой любовный привет и нежные поцелуи и часто вспоминает о нем в одинокие бессонные ночи.

Ломан опять сильно пьет и совсем обезумел. А. прямо боится его. Необходимо отослать его в Финляндию, в санаторий, месяца на два абсолютного покоя; иначе, уверяю тебя, он застрелит себя или других. Доктора тоже находят, что ему необходимы перемена обстановки и отдых, — у него уже был нервный удар.

Эти зеленые чернила отвратительно пахнут. Надеюсь, что духи отобьют их запах.

Ц. ставка. 1 февраля 1916 г.

Мое родное, любимое Солнышко!

Наконец, у меня нашелся свободный вечер, чтобы спокойно побеседовать с тобой — я сильно по тебе тоскую. Прежде всего спешу поблагодарить тебя за три твоих дорогих письма. Они, конечно, пришли очень неаккуратно, потому что поезд ездил взад и вперед по пути. так как это было около Двинска, где летают дурные птицы. За последние 3 дня выпало очень много снегу, что для них безнадежно!

Первый смотр войскам был недалеко от маленькой станции Вышки. К моей большой радости, там стояла рота Кабардинского полка, но в ней оказался только один знакомый офицер и несколько солдат, которые были в Ливадии! Среди множества кавалерийских полков было два полка мама и Ксении (я не мог найти Гординского), но твоих Александровцев и моих Павлогрдцев не было, такая жалость, они только что были отправлены в траншеи, чтобы сменить пехоту. Боже мой, на что похож твой бедный Плеве![699] Зеленый, как труп, более чем когда-либо слепой и скрюченный, и едва передвигает ноги. Сидя верхом, он так сильно откинулся назад, что я подумал, не дурно ли ему. Он уверяет, что очень часто ездит верхом, но я в этом сомневаюсь.

Войска были в прекрасном виде, лошади тоже. После завтрака я имел разговор с Плеве. Он рассуждает вполне здраво и нормально, голова его свежа и мысли ясны, — и когда он сидит, то все ничего, но когда встает, то представляет грустное зрелище.

Я строго с ним поговорил относительно Бонч-Бруевича, что он должен от него отделаться и т.д. Затем я сделал хорошую прогулку по шоссе. В 6 ч. мы проехали Двинск — в городе на улицах обычное освещение. Я видел только один прожектор, освещавший темный небосклон!

Ночь мы провели где-то около Полоцка и утром 30-го января вернулись назад вДриссу. Там меня встретили Эверт и ген. Литвинов[700] из 1-й армии. 3 кавалерийских дивизии — 8-я, 14-я и Сибирская казачья. Татьянины уланы выглядели молодцами, остальные войска тоже. Так аккуратно, чисто и хорошо одеты и вооружены, как я редко видал даже в мирное время! Поистине превосходно! У них всех такой хороший вид в их серых папахах, но в то же время они так похожи один на другого, что трудно различить, какого они полка.

Вчера, 31-го янв., был последний смотр, на котором присутствовали 6 и 13 кавалерийские дивизии — они такие же отличные молодцы, как и в прежние времена. Погода совсем не холодная: 3-4 градуса мороза, и опять идет снег. Старик, конечно, опять ехал верхом и очень гордится этим — он со всеми об этом говорит — что приводит Нилова