дождей. Он был отлученным от сана священником ордена Святой Девы Пустыни; знал его и епископ Денвера, который заставил его выбирать между отлучением от сана и трибуналом по обвинению в ереси.
Но, движимый Святым Духом, священным ужасом перед разгулом толпы и приближением суровой зимы, конклав наконец избрал самого епископа Денвера, высокочтимого Марионо Скуллите (он не был членом коллегии, но считался человеком, на которого можно было положиться), надеясь, что при нем положение дел не ухудшится. Он принял имя Линуса VII, и это позволяло предполагать, что он вернется к политике того папы, который до злосчастной рыбалки собирался положить конец расколу.
Но сейчас Линус VII медленно умирал от неизвестной болезни, которую никак нельзя было отнести на счет яда (разве что его сестры и племянники, которые служили дегустаторами блюд понтифика, тоже участвовали в заговоре). Проконсультировавшись с папским врачом, кардинал Элиа Коричневый Пони нанял частную карету без церковных гербов и кучера из Кочевников, который не знал ни слова на языке Скалистых гор. «Мне надо попрактиковаться в диалекте Диких Собак», – объяснил кардинал своему помощнику. И, не привлекая внимания, направился в юго-западную пустыню, чтобы посоветоваться с аббатом Джара-дом кардиналом Кендемином. Кучер, восседавший на козлах, бегло говорил на нескольких языках, и им было о чем поболтать в дороге.
Брат Чернозуб снова покинул монастырь. Он знал, что должен вернуться, но временами буйное наследие, доставшееся ему от Кочевников, неудержимо овладевало им. На несколько дней он забывал и свои обеты, и здравомыслие – и пускался в бега. Он бежал не столько от плохой еды, жесткой лежанки и долгих занудных часов бдений, сколько от власти своих надменных, всезнающих и всевидящих начальников. На этот раз он, стащив несколько монет со стола настоятеля, купил в деревне хлеба и бурдюк из-под вина. Наполнив его водой, Чернозуб побрел к северу. В первый день он предпочитал держаться в стороне от дорог, чтобы не встретиться с путешественниками, но к закату, опасаясь волков, вернулся к главной дороге и на ночь нашел укрытие в каком-то монашеском убежище. Оно представляло собой замкнутые каменные стенки без крыши, трех шагов в ширину и длину, но все же достаточно высокие, чтобы даже разъяренный волк не мог их перепрыгнуть. Среди разнообразных граффити была надпись по-латыни, которая приветствовала гостей и запрещала им испражняться в пределах стен. Такие убежища вдоль дорог возводили монахи его собственного ордена, но никто не заботился, чтобы содержать их в чистоте. По полу текла струйка воды, отбившаяся от горного источника. Чернозуб разжег костерок и вскипятил в кружке воды, опустив туда для вкуса несколько зерен мескита. Еще до того, как на небе высыпали звезды, он съел несколько сухарей с куском сухой баранины. Голодать он начнет через несколько дней. Дрожа от холода, он устроился спать в углу и к рассвету снова разжег костер.
Двигаясь параллельно дороге – как он ошибочно прикинул по положению солнца, – от которой на рассвете отклонился после того, как заметил группу всадников с длинными ружьями, Чернозуб вышел к каньону, который, насколько он видел, пересечь было невозможно. День пошел на вторую половину, и провести ночь ему было негде. На большой дороге все же было убежище, где он может чувствовать себя в безопасности, по крайней мере, от четвероногих хищников. Здесь они могут его выследить. Задремав в сумерках у тлеющего костра, он все же услышал приближение всадников, вскарабкался по откосу извилистой дороги и, спрятавшись среди скал, стал ждать, пока всадники не появились в поле зрения. Это были солдаты. Стражники папы или из Тексарка? С этого расстояния он не мог определить, кто они такие. Внезапно перепугавшись, он съежился за камнем. Еще маленьким мальчиком его изнасиловали солдаты, и ужас пережитого продолжал преследовать его.
Путников на дороге почти не попадалось, и это мог быть или монах, или конокрад. Сегодня это были воры, которых Чернозуб увидел издалека. До сумерек оставалось не менее полутора часов, но не было ни следа хоть какого-то пути по ту сторону лежавшего перед ним ущелья. Над землей уже сгущалась непроглядная тьма. Он должен двигаться. На этих землях не существовало никаких законов, если не считать закона далекой Церкви. Двинувшись в другую сторону от каньона, он решил взобраться на Последнее Пристанище.
Расположившись на его склоне, Чернозуб, четыре дня тому назад покинувший аббатство, стал свидетелем появления Красного Дьякона. Он не догадывался, что пассажир кареты, в пыльном облаке появившейся с севера и пролетевшей через Санли Боуиттс к аббатству святого Лейбовица, был тем человеком, который в прошлом обрек его на печальное существование, восхитившись его переводом Боэдуллуса, но который еще в большей степени повлияет на его будущее.
Когда запасы воды подошли к концу, он стал искать на Последнем Пристанище следы мифического источника и хижины, в которой некогда обитал пустынник, старый еврей, ушедший из этих мест во времена тексарских завоеваний. Он нашел руины хижины, но не было ни следа ручья или другого источника воды, который вряд ли мог существовать в окружающей пустыне. Другой миф утверждал, что старый еврей был заклинателем дождя и не нуждался в источнике. Чернозуб пришел к выводу, что это было правдой, поскольку на Столовой горе зелени было больше, чем в низине. В этом заключалась какая-то тайна, но он не мог разрешить ее. Почти все время, пока его бурдюк не опустел окончательно, он возносил молитвы Святой Деве или просто сидел на резком ветру, охваченный сокрушением и злостью. Было начало весны и по ночам он едва не замерзал. Мучаясь невыносимым холодом и рыская в поисках воды, он наконец понял, что ему придется возвращаться в монастырь и каяться в своем безумии.
И вот теперь, спустя три дня после того, как карета миновала деревню, он, подрагивая и хлюпая носом, сидел в мрачном холле, ожидая решения своей участи. Время от времени какой-нибудь монах или послушник бесшумно проходил мимо, направляясь в библиотеку или мастерскую, но Чернозуб, ссутулившись, продолжал сидеть на месте, поставив локти на колени и закрыв руками лицо, понимая, что никто даже кивком не признает свое с ним знакомство. Но случилось исключение. Кто-то быстро прошел мимо и остановился у дверей зала заседаний. Почувствовав на себе чей-то взгляд, Чернозуб поднял глаза и увидел своего бывшего психотерапевта Левиона Примирителя, который смотрел на него сверху вниз. Когда их взгляды встретились, Чернозуб внутренне съежился, но в глазах монаха не было ни презрения, ни жалости. Слегка покачав головой, он вошел в зал, куда, скорее всего, был вызван как свидетель. Предполагалось, что разговоры, которые они вели в келье Левиона, были столь же конфиденциальны, как тайна исповеди. Но Чернозуб уже никому не доверял.
Кардинала Коричневого Пони почти сразу же поставили в известность о несанкционированном отсутствии Чернозуба, ибо вскоре после своего появления он попросил представить ему работу юного монаха, который переводил Боэдуллуса на язык Кочевников, и Джараду пришлось сообщить о растущем неподчинении переводчика. И что хуже всего – восхищаясь переложением Боэдуллуса на язык Кочевников, Коричневый Пони вслух зачитал своему кучеру из Кочевников, чье родовое имя означало Святой Медвежонок, и своему секретарю, старому седобородому священнику и-Лейдену, бегло говорившему на диалекте Диких Собак, несколько отрывков из Дюрена в переводе Чернозуба, и все трое решительно отвергли его.
– Эти теологические идеи совершенно чужды мышлению Кочевников, – объяснил Джараду Коричневый Пони, неожиданно поддержав мнение переводчика и отвергнув точку зрения Джарада. И что еще хуже – когда они перечитывали работу, внимание преосвященного Джарада привлекло примечание к «Вечным идеям», которое Чернозуб и не стер, и не подписал своим именем: «Эта концепция Девы как олицетворения утробного молчания, в котором рождается и звучит слово, соотносится с мистическим опытом…»
Коричневый Пони перевел это обратно на латынь. Свидетели последовавшей сцены не могли
