мне кажется, что то, что послужит одному, послужит и другому. Да и какой у нас с тобой выбор? Веди меня к нему!
Что еще было делать? Друид был прав — еще немного, и мы потеряем трибуна, что бы там ни было. Искать священника в темноте разбросанного лагеря — дело безнадежное, да к тому же я жаждал поскорее вернуться к моему другу. Придется нам утешить его как сможем.
Я повел Идно назад, в ворота. Мы нашли Руфина все там же. Я сел на насыпь рядом с ним и наклонился к нему. Во мраке я видел очертания его лица, но черт различить не мог. Я испугался, что он уже умер, но тепло моего дыхания, похоже, пробудило его, поскольку я услышал тихий шепот, слетавший с его застывших губ.
— Ты нашел священника, Мирддин? — Я едва разбирал слова. Казалось, тьма старается поглотить их сразу же, как только они срываются с губ.
— Вот священник, он пришел к тебе, — уклончиво ответил я, потянув Идно за рукав на траву рядом со страдальцем.
Я думаю, что белые одежды Идно обманули его в темноте — трибун хрипло спросил:
— Ты священник? Я хочу тотчас же окреститься, ибо я умираю…
Он на миг замолк, задыхаясь. Я обнял его за плечи и ощутил теплую кровь на руке. Руфин говорил на языке своего народа, поскольку по-бриттски он говорил очень плохо, и я переводил его слова Идно. Прежде чем он успел ответить, Руфин отрывисто, задыхаясь, продолжал:
— Конечно, тебе странно… что я, христианин, не был крещен прежде? Но солдат ведет грешную жизнь, убивает и заставляет… убивать других… Лучше уж подождать, пока не будет покончено с убийствами… Так ведь поступил… даже Константин, император римлян… Так я слышал. Начинай же поскорее, молю тебя, прежде чем будет слишком поздно!
Идно спросил меня, что он говорит. Я объяснил.
— Он прав, Мирддин, и я совершу обряд прямо сейчас, — сказал друид. — Принеси мне воды из источника!
Я было воспротивился в испуге, но понял, что возражать бесполезно, потому я промолчал и поднялся, чтобы выполнить его поручение. А друид склонил свою голову с выбритой тонзурой[204] и начал что-то шептать прямо в ухо трибуну.
Когда я вернулся, принеся немного воды в бараньем роге, друид был погружен в повествование. Руфин лежал, закрыв глаза, но, прощупав его запястье, я понял, что кровь еще струится в его жилах, пусть и слабо. Казалось, он не чувствует ни боли, ни тревог, слушая слова Идно Хена. Был тот человеком великого ума и знаний, и слова его показались мне самому утешительными, хотя я и знал, что бедняга Руфин не мог понимать их.
Идно Хен говорил о чудесах, сотворенных Гвидионом маб Дон, чей сверкающий путь струился серебристой рекой в небесах над Динайртом Еще до создания мира Гвидион великой магией своего чародейского жезла бросил огонь среди девяти форм элементов, и они слились в волшебном росте — в сущности плодородной земли, в воде девятого вала, в первоцветах на склоне холма, в цветах леса и в деревьях в цвету. В ночном небе протянул он свой усыпанный драгоценностями путь как знак людям, как мост над шестьюдесятью реками, он провел границу между морем и землей, где катится девятый вал.
Затем коснулся Гвидион земли своим волшебным жезлом еще раз, и встал человек, рожденный не от отца и не от матери, а от девяти форм элементов, от плода плодов, от плода творца, от самого начала. Затем взял он дубовый цвет, и цветы ракитника, и цветы болиголова и чарами своими сотворил из них девушку, прекраснейшую на свете, самое прекрасное создание, которое когда-либо видел человек.
Так мужчины и женщины жили в прекрасном саду Гвидиона, некоторое время довольные своим уделом, читая имя его на восковых табличках Но хотя хаос был отогнан за пределы мира, черные полчища Кораниайд то и дело стремились прорваться сквозь стену. Огромное чешуйчатое стоглавое чудовище с яростным воинством под языком своим, с сотнями душ, страдающими под его шкурой, поднялось гигантской тушей, роняя влагу, из океана. Его Гвидион ранил, раздавил пятой, но смятение осталось в мире. Лесные деревья закачались, ломаясь под порывами бури, воины сошлись в смертельной схватке, девы тяжко вздыхали, скорбь ворвалась в мир.
Тогда светлый Гвидион преисполнился жалости к мужам и женам. Девственная Арианрод, непорочная, белорукая, мудрая, родила сына, самого Ллеу Искусная Рука, прекраснейшего из юношей, какого когда-либо видел мир. Был он мастером во всех искусствах, в музыкальной гармонии, в ремесле, в игре в гвиддвилл. Именно он установил на земле королевскую шасть, которая есть отражение власти небесной, — без его благословения ни один король не может обеспечить Правду Земли, равно как не может следующее закону общество земли удержаться в Середине ее. Вот что имеют в виду люди, говоря о Пределе Ллеу.
Много чудесных благословенных даров дал Ллеу людям, и свет его лица был подобен солнцу в зените. Но завистливые люди замыслили убить его, и добровольно претерпел он смерть за всех на Древе. Тройной смертью элементов стала она, ибо был он повешен на дереве, и пронзен копьем предателя Гронви Певра, и погружен в ядовитый напиток Девять ночей висел он в муках, пока драгоценная его кровь питала Древо — оттуда и идет его сила, поддерживающая небо над землей.
Но хотя светлый Ллеу был убит и повешен на Древе и тело его разложилось и было пожрано свиньей, сам он не умер. Дух его поднялся в небеса в образе орла. После себя оставил он величайший из своих даров — восковые таблички, на которых записана мудрость рун, согласно которой мудрец ведет свою жизнь. И потому люди оплакивают смерть и восхваляют рождение божественного Ллеу на холме Динллеу Гуригон в Поуисе и в других святых местах.
Теперь же Ллеу живет на Инис Аваллах, Острове Яблок, где нет ни снега, ни града, ни молний, ни грома, ни ядовитых змей, никаких утрат. Там лишь пиры, да музыка, да добрая дружба. И там принимает он тех, кто пришел из здешнего мира в иной, так, как должно, являясь пред ними снова в облике прекрасного юноши Он ведет их по изумрудным лугам, мимо прозрачных рек, благоуханных цветов, по медвяной росе, чтобы человек навсегда остался с ним.
Эта знакомая повесть, как всегда, тронула меня, и я на миг унесся мыслями от этого холодного вала, где мы сидели на земле. Затем, виновато и испуганно, я вспомнил о печальном положении старого солдата Не в силах понять мягкой бриттской речи, он лежал тихо, словно спал. Я опять было решил, что мы не заметили его ухода, но через некоторое время он поднял тяжелые веки и посмотрел на меня.
— Почему он говорит по-гречески? — тихо пожаловался он. — Я не грек, я римлянин. Солдат имеет право говорить по-латыни даже с императором в Византиуме!
