притянул меня к себе свободной рукой. Глаза его были полны слез.
— Милый мой мальчик, боюсь, что король совершенно не знает жалости. Им движет страх, а он куда опаснее простой злобы.
— Но ведь вы же можете защитить меня? — в отчаянии вскричал я. — Даже худшие среди королей, уж конечно, должны бояться гнева Святой церкви!
— Будь это так, — ответил аббат Мауган, — то на всей этой земле не было бы нынешних напастей. Король Кустеннин Горнеу во всем рьяный христианин, кроме, боюсь, своих мыслей и деяний. Всего несколько лет прошло с тех пор, как он во главе шайки этих беззаконных разбойников, что стоят внизу, ворвался даже в церковь нашего монастыря здесь, в Роснанте. Два принца королевской крови, внуки Герайнта маб Эрбина, все преступление которых только в этом и заключалось, искали укрытия в объятиях матери нашей церкви. Я своими глазами видел, как король Кустеннин вышиб двери и убил этих двух несчастных юношей прямо у святого алтаря. Их изрубили в куски, их королевская кровь запятнала даже покров алтаря и распятие самого Христа! И лишь когда он, погрузив меч свой глубоко в тело каждого из юношей, удостоверился, что они оба мертвы, лишь тогда он, как второй Ирод, покинул церковь, оставив нам собрать их разбросанные останки и с любовью похоронить их в освященной земле. Господь в свое время отомстит за это преступление, поскольку, как говорится в псалмах: «Я убью и Я же воскрешу, Я раню и Я же исцелю, и никто не минет руки Моей». Но пока это время не настало, у нас нет другого выбора, кроме как склонить головы пред гордым тираном.
— И что мне теперь делать? — в отчаянии вскричал я, поскольку аббат торжественно встал и, перекрестив лоб моей матери, приготовился покинуть комнату.
— Сын мой, — печально ответил он, — здесь мы со Святой церковью бессильны. Будет так, как пожелает Господь. Возможно, тебе повезло, что ты так скоро покинешь эту полную разврата землю. Все, что я сейчас могу, так это дать тебе бесценный дар крещения, чтобы, если случится самое худшее, ты сразу же попал бы на небеса, чтобы вечно пребывать с Господом и святыми Его.
Все это, как ты понимаешь, не слишком обнадеживало, хотя я и видел смысл в словах этого доброго человека. Конечно, что бы ни случилось, крещение должно было совершиться. Но когда эта мысль пришла мне в голову, холодный страх заполз в мое сердце. Если короля Кустеннина и его воинов я просто боялся, то предстоящее крещение вселяло в мою душу безумный страх. Почему? Неужели я был проклят навеки или мое ужасное положение так смешало мои мысли, что я просто не понимал, чего хочу? Что-то шевелилось на дне моего сознания, как будто погребенная там мысль пыталась выбраться наружу. Я попытался ухватиться за нее, какой бы она ни была, но, прежде чем я успел это сделать, аббат Мауган прервал мои размышления. По улыбке на его лице я понял, что он догадывается о том, что творится у меня в душе.
— Хорошо, хорошо, сын мой, — ласково прошептал он. — Возможно, нам лучше оставить сейчас этот разговор. Я вернусь проведать тебя утром, и мы сможем еще поговорить.
От этих слов мне заметно полегчало, и не в последнюю очередь потому, что я понял, что завтра утром буду еще жив. Конечно, сказать, что этот добрый человек вряд ли что знал по этому поводу, значит ничего не сказать, но в моем положении и за соломинку ухватишься.
Мой друг бросил на меня последний, испытующий взгляд и отвернулся, чтобы постучать в дверь. Послышалось лязганье засовов, дверь открылась ровно настолько, чтобы выпустить моего посетителя. Затем дверь с грохотом закрылась, и снова ее прочно заперли. Я остался наедине с матерью. Мысли мои были в совершенном беспорядке. Мать металась в лихорадке под одеялами, и мне казалось, что ей очень худо. Мне было жаль ее, но, чтобы быть честным до конца, я как-то отстраненно смотрел на нее. Хотя именно она недавно родила меня, у меня было странное ощущение, что я просто прошел сквозь нее, что она послужила лишь орудием или средством моего появления на этом свете, и не более. Мое зачатие и рождение произошли не в этой мрачной комнате, в этом я был уверен. По крайней мере если это и произошло здесь, то не так, чтобы это имело для меня хоть какое-нибудь значение. О, Боже, чувствую, я объясняюсь не так ясно, как мне свойственно. О, Опора моя, Ясное мое Око, это Тебе все ведомо, и, несомненно. Ты объяснишь все, когда Тебе будет угодно!
В последующие двенадцать дней я был предоставлен самому себе. Пришли женщины и забрали мою мать, которой, как они объяснили в ответ на мои протесты, будет предоставлен надлежащий врачебный уход в монастыре Роснант, один из монахов которого славился как искусный лекарь. Это было правдой, я узнал это от самого аббата Маугана. Моя мать в свой срок поправилась, а о ее зачарованном котле я, может быть, еще расскажу.
Прежде чем я продолжу, я должен кое о чем упомянуть — я мало уделил этому внимания, хотя это потом сыграло важную роль в моей небезынтересной жизни. Добрый аббат снова укрыл мою мать, и женщины приготовились поднять ее и переложить на носилки. Все столь же заботливый, он благословил ее, коснувшись распятием четырех углов ее постели. Вдруг он вскрикнул — когда мою мать, все еще мирно почивавшую, подняли с кровати, он увидел, что на простыне она оставила некую вещицу. Я увидел это, но в то время я не понимал, что это такое. Я услышал, как аббат Мауган вздохнул и что-то удивленно пробормотал. Затем, позаботившись, чтобы женщины не заметили того, что он делает, он спрятал это «что-то» в складках своей рясы и поспешил вслед за ними прочь из комнаты, бросив, однако, на меня многозначительный взгляд.
Как бы медленно ни тянулись последующие двенадцать дней, для меня они шли недостаточно медленно, скажу я тебе! На следующее утро аббату Маугану было позволено снова посетить меня, и он сказал, что прошел слух, будто бы король Кустеннин не вступит на полуостров, пока не пройдут Опасные Дни (трижды по четыре костра были зажжены по сторонам полуострова). На двенадцатый день тем не менее он присоединится к процессии Лошадиного Черепа, в ее обходе и в этот день произойдет знаменательное событие. А не связано ли будет это событие с моей несчастной судьбой? Я задал этот вопрос твердо, но сердце мое билось быстро, как крыло зимородка. Аббат Мауган не ответил, но его потупленный взор был достаточно красноречив. Словно мне нужно было об этом говорить!
О, эти двенадцать долгих дней! Они показались мне двенадцатью месяцами, годами, столетиями! Первые четыре дня бури продолжали завывать вокруг моей башни. Большую часть времени было так темно, что я едва отличал ночь ото Дня, и лишь молнии временами освещали ослепительным светом мой маленький мир. Я чувствовал себя одиноким на своей вершине Я уплывал от земли и моря, от бурь и круговерти хаоса, что кипели там, внизу. И лишь кольцо огней внизу у башни говорило мне, что, когда минет тьма, хоть что-то в мире останется постоянным.
Много, много тягостных часов провел я, глядя на лик моря. В своей высокой башне, выраставшей над самым обрывом, я был как раз там, где сошлись в схватке земля, море и небо. Каждый раз, пересекая комнату в башне, я невольно воображал себе, будто бы выхожу из моря на сушу и обратно, пока еще не принадлежа полностью ни тому, ни другому. Но именно море очаровывало меня. Даже отрываясь от узкого окна, я помнил о его неизменном присутствии. Хотя ничто не могло поколебать могучей скалы и выраставшей из нее твердыни, что служила мне пристанищем, мне казалось, будто бы волны прибоя вздымаются и опускаются внутри меня и в воздухе вокруг меня.
В этой темноте и мраке, среди воображаемого крушения времени и пространства я мог подумать, что
