— Этой открытке уже семь месяцев. Ты получала с тех пор еще что-нибудь?
— Нет. И это меня удивляет, она ведь обещала писать.
— Этому может быть простое объяснение: представление не удалось и она не хочет, чтобы ты об этом узнала.
— Почему ты так думаешь?
— Я знаю, чего публика ждет от нее, да и ее саму знаю немного. При первой же профессиональной неудаче она сменит жениха.
— Однако ты злой.
— Просто я вижу это ясно как день.
Я была смущена. От двух выпитых бокалов вина у меня горели щеки и кружилась голова. Наверное, мне следовало рассердиться на отца за то, что он так холодно говорил о моей подруге, которой я восхищалась, но его равнодушие вдруг успокоило меня. Долгое время один вопрос не давал мне покоя, и, может быть, сейчас представилась последняя возможность его задать, — сейчас или никогда.
— Па, скажи, ты любил Орелин?
Он рассмеялся коротким, вдруг оборвавшимся смехом и поднялся, собираясь уходить. Я так и не узнала, зачем он приходил. Может быть, он хотел меня о чем-то попросить или что-то сообщить, но в последний момент передумал? Может быть, он всего лишь хотел посмотреть, как я живу в своей норе? Вот так: получается, что можно двадцать лет жить бок о бок и не найти возможности поговорить о главном, а когда наконец для доверительности и откровенности открывается дверь, слова уже не имеют смысла. Теперь отец стоял передо мной в прихожей и все повторял, что мы провели чудесный вечер и что он счастлив. Я молчала. Я видела, как он похудел и что пиджак теперь болтается на нем, видела пыль усталости, рассыпанную временем, видела его улыбку и паутинку морщин у висков. Все это я видела так же ясно, как сейчас вижу себя сидящей за письменным столом и пишущей о человеке, который умер. Но я тоже была счастлива в тот вечер. Я гордилась тем, что он такой красивый, такой элегантный. Это был мой отец. Самый лучший на свете продавец проигрывателей, который пел нам песенку о старой кляче и заставлял плакать мать. Поэт «Country Club».
Несколько дней спустя Жозеф сообщил мне, зачем отец ездил в Монпелье. Он хотел проконсультироваться у известного онколога. Эта новость отодвинула мои личные заботы на второй план.
В июне я получила диплом о высшем образовании и на лето вернулась в Ним. Там все как будто бы оставалось по-прежнему. Если не считать того, что дом теперь казался слишком большим для родителей и что наши обеды и ужины в саду, накрытые на троих или четверых, несмотря на шутки отца, проходили не так весело, как раньше. В то время Максим, только что освобожденный от службы в армии по состоянию здоровья, целыми неделями пропадал в Париже, где брал уроки джазовой игры у одного американского музыканта, пьяного вусмерть два раза из трех. Жозеф жил в Марселе, где открыл экспортно-импортную компанию.
— А не продать ли нам часть сада и не купить ли на эти деньги суденышко? — спросил вдруг отец однажды вечером, когда мы, против обыкновения, собрались все вместе поужинать под звездным небом.
— И куда плыть на этом суденышке? — спросил Жозеф.
— В Полинезию… К лагунам и южным морям…
— С трудом представляю тебя посреди Тихого океана, — сказала мать, — ты не любишь одиночества и терпеть не можешь заново разогретый кофе.
Отец, видимо, принял во внимание это соображение и отказался от покупки яхты, которая унесла бы его к Маркизским островам. Он сделал лучше: воспользовавшись периодом ремиссии в своей болезни, он нанял у одного рыбака в Вакаресе старую просмоленную лодку. С самого начала осени он стал рано утром уезжать из дому на машине и возвращался уже затемно. Когда мать спрашивала, хорошо ли он провел день, он всякий раз отвечал: «Да». А если она пыталась узнать, что он делал, он отвечал: «Ничего».
— Но все-таки, — не унималась мать, — ты же не мог весь день провести вот так, просто лежа в лодке?
Отец отвечал, что именно так оно и было и что все послеполуденное время он дрейфовал по течению, наслаждаясь лучами смягченного облачной дымкой солнца и плеском волн. Только раз какой-то рыбак обругал его, когда он слишком близко приблизился к сетям.
— Вот уж не думала, — говорила мать, — что уединение может доставлять тебе удовольствие.
— О, — смеялся отец, — я там вовсе не одинок. Вокруг меня птицы, облака, вода, которую я чувствую как живое существо, ветер…
Целый год от Орелин не было никаких вестей. Когда я вспоминала слова отца, сказанные по поводу ее молчания, я приходила к выводу, что он, пожалуй, был не так уж и неправ. Не добившись успеха, который бы меня поразил, моя подруга решила не писать мне. Я сожалела об этом, но не упрекала ее. Я ее понимала.
Потом вдруг пришло письмо из Калифорнии. Это было в ноябре того года, когда я готовилась к экзаменам на право преподавания в средней школе и на степень агреже по географии.
«Я не забываю тебя, дорогая Зита, но мне попросту не хватает времени. В Лас-Вегасе Вальтер предложил новую программу, в которой он проделывает трюк с исчезновением восьми слонов. На самом деле их только два, но никто об этом не догадывается. Я же с помощью одного обосновавшегося здесь француза поставила мюзикл. Все получилось замечательно, особенно звуковая дорожка и освещение. Но американцы не любят, когда в представлении слишком много текста.
В Лос-Анджелесе мне посчастливилось познакомиться с Джоном Де Картером. Возможно, это имя тебе о чем-нибудь говорит. Он сочиняет музыку к фильмам. Очень известный человек в своем деле. И очень отзывчивый. Он сразу же ввел меня в круг своих знакомых. Я пишу тебе от него, из Санта-Барбары. В окно виден океан. Этот вид напомнил мне время, проведенное на берегу моря с твоим отцом. Он шутил и пел. Вот так, это воспоминание вдруг пробудило во мне чувство ностальгии.
Я буду держать тебя в курсе своих дел. Удачи на экзаменах!»
Больше от Орелин я писем не получала. Насколько мне известно, после нескольких не слишком удачных проб она снялась в фильме ужасов, который я не видела. Говорили, что ей там досталась немая роль няни, которую убивают в самом начале.
В тот год я провела Рождество в «Country Club». Это был последний повод, собравший всю нашу семью вместе. Жозеф представил нам Ирму, свою будущую жену, и спел Minuit chretien. Максим не слишком ломался и аккомпанировал ему. Мать чувствовала себя уставшей и нервничала. Несколько раз я пыталась заговорить с ней, но она заподозрила, что если я останусь с ней наедине, то речь пойдет о болезни отца, и разговора у нас не получилось.
Начиная со второго января я с еще большим усердием, чем обычно, погрузилась в работу. Я забивала себе голову цифрами, картами, графиками, комментариями, безуспешно стараясь скрыть от себя, что лучшее время моей жизни пропадает впустую в этих штудиях, так как эта ступень обучения существует исключительно для того, чтобы уменьшить число конкурентов.
Я успешно прошла два письменных экзамена и была приглашена в Париж для сдачи устных. Это было в начале июля. Отец очень кстати вспомнил, что один из друзей его юности держит гостиницу в Четырнадцатом округе, возле Ситэ. Он забронировал номер для меня. В нервном напряжении и страхе, накачавшись до предела кофе и витаминами, я провела бессонную ночь, перебирая свои девять сотен карточек и уже не понимая, что там написано. На следующий день в холле гостиницы у меня случился приступ нервного удушья прямо на глазах брезгливых и равнодушных туристов. Мне пришел на помощь один швед, знавший, что делать в таких случаях. Он надел мне на голову бумажный мешок, чтобы уменьшить количество поступающего в легкие кислорода, и это сняло спазм. Я хотела поблагодарить иностранца, но меня уже ждало такси, а мне еще надо было подняться к себе в номер за вещами. Когда я снова спустилась в холл, скандинав уже расплачивался по счету. Он пожелал мне удачи. По наитию, которое мой муж до сих пор считает вмешательством судьбы, в последний момент я спросила его имя. Он протянул мне свою визитную карточку.
