окрестности несвоевременным кукареканьем. Как в старые времена, мы собрались на террасе, освещенной рядом фонариков. Мать в черной косынке, закрывавшей седые волосы, решала кроссворд. Она никак не могла отгадать слово из шести букв, синоним неблагодарного сына. «Начинается на М, вторая буква А, предпоследняя И». Я один знал ответ, но решил, что лучше промолчать. «Почему, — думал я, — вместо того чтобы заполнять клеточки и придираться ко мне, мать не стряхнет снег со своих волос? Орелин бы на ее месте так и сделала». Жозеф в шапочке для купанья пожал плечами и с воинственным видом заявил, что сейчас проведет поверку, чтобы выяснить, кто отсутствует. Но Зита высказалась против такого метода наведения дисциплины. В этот момент в гостиной кто-то заиграл на рояле «Child of Disordered Brain», шедевр Эрла Хайнца. На этот раз запротестовал я:
— Кто это играет на моем инструменте, да к тому же лучше меня?
— Готов поспорить, что вы уже отчаялись меня увидеть, — сказал отец, появляясь на террасе и держа в каждой руке по чемоданчику с проигрывателем.
— Где ты пропадал? — спросила мать. — Ведь ты же умер пять лет назад?
— У каждого свои маленькие секреты. И я здесь не один такой скрытный. Вы знаете новость? В следующую субботу Максим женится на Орелин!
— Но он не имеет права! — завопил Жозеф. — Это я на ней женюсь! Мы уже купили кольца на Вандомской площади, а вот два билета в свадебное путешествие!
— Здорово сработано, — ехидно сказала Зита, на этот раз вставшая на мою сторону.
— Нашла! Я нашла слово из шести букв! — воскликнула мать. — МАГНИТ!
— Но оно не соответствует определению, — возразил Жозеф.
— Как раз это и доказывает, что Максима нельзя назвать неблагодарным сыном.
Был у меня в ту ночь еще один сон, — а может, это был все тот же, только продолжившийся в другом месте. Я сидел за белым роялем на сцене итальянского театра. Ложи и балконы в стиле рококо. Кресла малинового бархата. Многочисленная публика в смокингах и вечерних платьях. Я уже было собрался начинать, когда вдруг увидел, как Орелин подает отчаянные знаки из-за кулис. Что случилось? Неужели она не успела застегнуть свое шелковое платье с оборкой от колен? Нет, дело не в этом. Кажется, не с ней, а со мной что-то не так. Я огляделся, пытаясь понять, в чем дело, и увидел, что моя одежда сложена под роялем, а сам я сижу на кожаном табурете абсолютно голый…
Когда около полудня я открыл глаза, то сразу же, еще не совсем придя в себя от обычного после пробуждения оцепенения, протянул руку и коснулся светлых волос Орелин. Она могла тихо встать и уйти, оставив на прощанье записку в моем блокноте. Но нет. Слава богу! Она здесь, никуда не делась, никуда не ушла, лежит неподвижно рядом со мной, погруженная в глубокий сон. Лицо спрятала под подушкой, пытаясь защититься от яркого света, проникающего в окно без занавесок. Легким
В моем воображении все теперь представлялось мне ясным. Во мне Орелин нашла идеального аккомпаниатора. Я буду сочинять музыку к ее песням и помогать ей шлифовать исполнение. У меня есть один знакомый, русский по происхождению, живущий недалеко от Авиньона, с которым можно договориться о сочинении текстов. Еще нам будет нужен сценограф и специалист по свету. Придется начинать с нуля. На все надо положить восемнадцать месяцев, может быть, даже больше.
Занятый этими размышлениями и проектами, которым не суждено было исполниться, я попытался приподнять одеяло и разглядеть спящую. Моим глазам представились очертания груди и колена. «Максим, — сказал я себе, — ты жил не напрасно, красота мира теперь принадлежит тебе, и все отныне пойдет по-другому, не так, как раньше». Мое движение разбудило Орелин, и она запротестовала.
Я встал и пошел в душ. Десять минут спустя, оставив на столе записку, сообщавшую, что я пошел за круассанами, я повязал шарф поверх воротника пальто и вышел из дома. Шляпу надевать не стал.
На смену ночному снегопаду пришла прекрасная солнечная погода. Воздух был свеж и прозрачен. Снег таял на крышах и тротуарах. На шоссе его почти не осталось, машины превратили его в грязное месиво, которое расползлось по всей дороге. Темные очки остались в машине, и теперь солнечный свет ел мне глаза. Я шел пошатываясь, но чувствовал себя легко, как никогда.
На автобусной остановке стояла молодая женщина. С неизведанной доселе непринужденностью и даже с некоторой солидностью я спросил у нее адрес ближайшей булочной и цветочного магазина.
— В конце бульвара есть торговый центр.
— Это далеко?
— Метров пятьсот. Идите прямо и как раз выйдете на него.
Я пошел в указанном направлении, напевая блюз, сочиненный сегодня ночью. На некоем подобии эстрады, сооруженном у входа в супермаркет, антилец с заплетенными в косички волосами играл на синтезаторе, а мужчина в цилиндре выкрикивал в микрофон текст рождественской рекламы: гусиный паштет, устрицы, шампанское, крепкие напитки, выпечка, украшения. Я слышал, как музыкант заиграл рэгги Боба Марли.
Как это часто бывает со мной в те дни, когда я накануне слишком мало спал, в моей голове стали проноситься причудливые образы. Я видел воинов в ледяных доспехах, сражающихся посреди горящего леса, баржу кроваво-красного цвета, глубоко осевшую в речной воде под грузом пуговиц и голов мертвецов, отца в черном костюме, несущего на плечах снеговика размером с автомобиль с дисками вместо глаз. Мысленно я представил себе, как Орелин выступает на сцене с песнями, которые мы будем репетировать вместе — долго, терпеливо, как настоящие профессионалы. Мне хотелось контролировать все: музыку, освещение, выбор костюмов, выбор текстов. Словом, все.
Я купил шесть круассанов с маслом, булочки с орехами, длинный батон белого хлеба, большой горшок акациевого меда и еще кое-какие сладости в шоколаде. Все это продавщица сложила в бумажный пакет и протянула мне с улыбкой, приберегаемой специально для таких любителей сладостей, как я. Чуть больше времени потребовалось, чтобы выбрать семь желтых роз, показавшихся мне самыми красивыми из всех, что были в магазине, благодаря своему бледному оттенку и тонким, шелковистым лепесткам.
Я думал обернуться быстро, но оказалось, что на все покупки ушло около часа. Вернувшись, я с сожалением увидел, что постель пуста, а Орелин собирается уходить.
— Мне надо ехать в «Руль», — сказала она, не глядя на меня. — Я опаздываю.
— Почему бы нам не позавтракать вместе? А после я отвезу тебя в город на машине.
— Ладно, давай, только быстро.
Я сложил свои покупки на стол и пошел на кухню готовить кофе. Орелин занялась цветами. Меня обеспокоил такой непредвиденный оборот событий — теперь день будет испорчен, а может, и вечер тоже. Интересно, все так и было задумано с самого начала или кто-то позвонил ей, пока меня не было? Мне показалось, что ситуация ускользает от меня и оборачивается не в мою пользу.
Мы устроились возле окна, лицом друг к другу. Я и теперь вижу эту картину: солнечные лучи сбоку, стол у окна, дымящийся в чашках кофе. Орелин разрезает круассан вдоль, намазывает ножом мед на одну половинку, как это делают англосаксы, затем складывает обе вместе и макает в кофе. Я смотрю, как солнечный свет играет у нее в волосах и на щеке. Мне хочется прикоснуться к ней, коснуться ее рук, груди, коленей, хочется снять с нее платье. Не расстегивать аккуратно пуговицу за пуговицей, а стащить прямо через голову, уложить ее на пол и целовать, как вчера ночью.
Она оборачивается и смотрит на цветы. Говорит, что не видела таких красивых с тех пор, как ей приносили их охапками после каждого концерта. Да, красные розы — это ее цвет, но самые любимые — желтые. Иногда гладиолусы и никогда гвоздики. Левой рукой я обхватываю ее запястье и поглаживаю кожу большим пальцем. Она не уклоняется, но на лице у нее по-прежнему серьезное выражение, которое не приглашает к продолжению. Я снова думаю о встрече, на которую она собирается. Наверняка, говорю я себе, наверняка она бы о ней даже и не вспомнила, если бы осталась в том неисчерпаемом и бесконечном времени, которое навсегда принадлежит нам, только нам, и больше никому.
Зазвонил телефон. Она подошла и низким голосом заговорила в трубку, повернувшись ко мне спиной:
