— Не ждать добра, господин инженер.
— Что так?
— Добра не ждать, говорю; часы сегодня ночью на башне били.
Труба уронил папиросу, воскликнул от неожиданности, потом рассердился на себя и, притворно смеясь, молвил:
— Ну, уж вы пугайте детей вашими глупостями, а не меня.
— Не глупости, господин инженер, помяните меня — будет беда; с утра народ на работу не стал, сговариваются…
Труба поглядел на рабочих, на мутное стекло широкого окна, закурил папироску и, чувствуя, как разбаливается голова от духоты и бездействия, вышел на волю.
Лениво бредя вдоль ветхих изб поселка, он видел баб, запиравших ставни, мужиков, которые отворачивались от него, не кланяясь, и, когда он проходил, негромко и скверно бранились.
Дойдя до плотины, Труба усмехнулся, подумав: «Милая, нежная, как полевой цветочек, и влюблена совсем».
Воспоминания вчерашней ночи были благоуханны и немного тревожны; Труба ускорил шаг к дому учительницы.
Лялина, когда он вошел, стояла посреди комнаты, держа в руках серого котенка. Она ахнула и, прижимая к груди, словно защитника своего, котенка, заморгала испуганно глазами…
Труба снял картуз и поспешно, жалея застенчивость девушки, сказал, похлопывая себя палкой по сапогу:
— Знаете, сегодня ночью часы звонили.
Лялина сморщила губы, еще быстрее заморгала и, будто ее ударили, подняла ладонь, положив ее на темя.
— Неправда, — сказала она тихо.
— Честное слово, мне мастер сказал, поэтому рабочие забастовали: ждем с минуты на минуту, станет завод… Вы не пугайтесь, право, мне жалко, что я вас испугал…
Труба подошел к ней, взяв за руку.
— Рабочие же вас не тронут…
— Я боюсь, будет несчастье, я всю ночь чувствовала, что будет, — молвила девушка в отчаянии.
— Душенька моя, — сказал вдруг Труба радостно и нежно, — вы совсем маленькая…
Он взял руку девушки и поцеловал; рука не отдернулась, только задрожали пальцы…
В это время быстро в комнату вошел техник Петров, перепачканный известкой, паутиной, с лицом осунувшимся и желтым…
— Домну потушили, — сказал он, глядя в угол, — вас управляющий зовет.
И, повернувшись, вышел…
Кивнув головой и поймав влюбленными глазами умоляющий взор Лялиной, вышел и Труба.
Тучи надвинулись над самым заводом; по улице крутился вихрь, поднимая солому, бумажки, трепля испуганным курам хвосты; баба, держа мальчика за ручку, бежала, гоня хворостиной поросенка; налетал холодный ветер, и становилось темно.
В заводской конторе горела свеча на конторке; в кресле, опустив глаза, сидел Бубнов; управляющий ходил из угла в угол; по временам останавливаясь, он ударял рукой по столу, говоря:
— Поймите, меня бесит их дурость; потушить домну из-за того, что какая-то полоумная баба что-то там слышала.
Управляющий убегал в угол, фыркал и продолжал:
— Я знаю, в чем дело; у них это новая мода пошла — забастовочки… Только шалишь, я им покажу прибавку.
Управляющий показал в окно фигу, а Бубнов молвил:
— Я говорил с мастером, он берется поддерживать легкий огонь в домне, угля завалено много. Мастера я запру на ключ, и рабочие его не тронут.
— Нерт, — сказал управляющий, — сделайте это; а то из Петербурга, знаете, неприятности… А вот и вы, Труба. Ну?
— Ну? — спросил Труба, оживленный и радостный входя в контору. — Отчего стал завод, неужели эти глупости…
— А вы чему радуетесь, — огрызнулся управляющий.
— Не глупости, — молвил Бубнов, — народ верит…
— Что звонит. Чудно. Я сейчас съезжу и привезу с башни колокол, мы его повесим на заводском дворе… Прощайте…
— Не ездите, — сказал Бубнов, — рабочие вам не дадут лодок. Народ возбужден.
— Хорошо, я поеду ночью…
Управляющего вызвали; Бубнов и Труба молча глядели в окно, за которым темнел день и деревья опустили вялые листья.
— Вся наша жизнь построена на случайностях, — молвил Бубнов, — и они имеют свои законы и логику. Может быть, для нас это случайности, так как мы ограничены в чувствах и можем воспринимать только обрывки явлений, а есть мир, которого мы составляем часть со всем, что видим, мир, где все ясно, закономерно и навеки предопределено… Там нет любви, ненависти, сожаления; там правит один закон — мудрая справедливость…
Инженеры вышли из конторы и пошли к Бубнову, где в прихожей их встретила Лялина, с тревогой спрашивая новости…
— А он сегодня ночью за колоколом едет, — молвил Бубнов, обняв Трубу за плечи, — ну, дай бог…
В этот день дождь так и не пошел. Насыщенная грозою, кровь стучала в виски. Губы пересыхали. Не хотелось зажигать света, и, сидя в темноте, говорил Бубнов:
— Мы изучили природу пара и электричества, овладели четырьмя стихиями, пробили шахты к сердцу земли, летаем по воздуху, а в душе нашей, как и прежде, растут дремучие леса. Мы знаем только то, что ощупываем, и заблуждаемся, думая, что это все сущее. Но есть люди, перед глазами которых опускается туман на видимые предметы, выявляя невидимые, открывая связи между случайностями. Каждый из нас бывал таким человеком, каждый видел сны.
В это время издалека в открытое окно влетел угрюмый удар колокола. За ним второй, такой же тяжелый, и долго спустя третий.
Труба, стоя у окна, почувствовал, как подкатился клубок к горлу, затошнило слегка и закружилась голова; оглянувшись, он увидел, что Лялина и Бубнов сидели бледные, глядя на него.
— Ну, хорошо, — сказал Труба, — я иду…
Он взял со стола свечу и спички и вышел, хотя нога его слегка дрожали.
У лодки пришлось оторвать замок и грести доской, так как не было весел. Сдвинув фуражку, всматривался Труба в темноту, где смутно виден был только нос лодки; булькала вода, и радостная дрожь пробегала по спине, когда Труба представлял, как привезет колокол своим друзьям… Колокол представлялся ржавый, тяжелый, со старинной чеканкой. «А вдруг я его и не сдвину, — подумал Труба, — тогда отломаю что-нибудь от часов. Но где же башня? Неужели я проехал?»
Труба перестал грести и обернулся. Лодку тихо покачивало, а кругом был ровный и теплый мрак.
— Фу ты, — сказал Труба и, помолчав, крикнул: — Эй! эй!
— Эй, эй! — отозвалось невдалеке эхо.
Труба хотел закурить папироску, но портсигара не оказалось; он зажег спичку и дождался, когда она обожгла пальцы, горя ровно и ярко. От огня стало еще темнее… Труба решил кричать, чтобы плыть по направлению эха.
— Башня! — крикнул Труба.
— Ня… ня… — отозвалось эхо.
— Где ты! — крикнул Труба и услышал ясно:
