сердцем. Сергей охватил ее плечи. Стал целовать шею.
— Можно к тебе, Вера, можно?
— Нет. — Она откинула голову, взглянула ему в лицо, в красные глаза. — Не трогай меня, Сережа, я ослабею.
Он прильнул к ее рту. Она чувствовала — его пальцы расстегивают крючочки платья. Тогда она медленно, с трудом оторвалась от него. Он упал ей головой в колени, дышал жарко. А рука все продолжала расстегивать крючочки.
— Сережа, — сказала она, — оставь меня. Сегодня я дала слово Никите. Я его невеста.
— Вера, Вера, это хорошо… это хорошо… Я же не могу на тебе жениться… Тем лучше… Выходи, выходи, все равно — ты моя…
— Сережа, что ты говоришь?
— Глупенькая, пойми, — ты его не любишь, и не он будет…
— Что? Что…
— Он ничего не узнает. Пойми — он будет счастлив от самой скупой твоей милости… Но я, Вера… с ума схожу… Так все делают…
Сергей спрыгнул в комнату, дунул на свечу и опять плотно взял Веру. Но вся она была как каменная. Он бормотал ей в ухо, искал ее губ, но ее локти упрямо и остро упирались ему в грудь. Вера освободилась и сказала, отходя:
— Поздно уже. Я хочу спать. Покойной ночи.
Сергей шепотом помянул черта и исчез в окошке. Вера, не зажигая свечи, легла опять на ситцевый диванчик — лицом в подушку, прикрыла голову другой подушечкой и так заплакала, как никогда не плакала в жизни.
В доме появилась портниха, с треском рвала коленкор, стучала машинкой, поджав сухой ротик, совещалась с Ольгой Леонтьевной.
Никита несколько раз ездил в Симбирск, в Опекунский совет, в Дворянский банк. Дом чистился. В каретнике обивали новым сукном коляску.
Вера жила эти дни тихо. Редко выходила из своей комнаты. Садилась с книгой у окна и глядела, глядела на синюю воду пруда, на желтые, зеленые полосы хлебов на холмах. Слушала, как древней печалью поют птицы в саду.
Сергей пропадал на охоте, возвращался поздно с полным ягдташем, пахнул лесом, болотом, пухом птиц. На Веру поглядывал с недоброй усмешкой, много, жадно ел за ужином.
Петр Леонтьевич совсем притих, понюхивал табачок.
Однажды Сергей забрел с ружьем и собакой в налымовский лес, в топкую глушь. Пойнтер бодро колотил хвостом папоротники, шарил, время от времени поворачивая к хозяину умную, возбужденную морду. Сергей шел, задираясь ногами за валежник, проваливаясь в мочажники, — перед глазами мотался собачий хвост. Сергей неотступно, угрюмо думал о Вере.
Сколько десятков верст исколесил он за эти дни, только чтобы утолить, погасить в себе свирепое желание! Все было напрасно.
«Фррр»… Вылетел тетерев. Сергей, не глядя, выстрелил. Сорвалось несколько листьев. Собака унеслась вперед скачками, высматривая — взмахивала ушами из папоротника.
Почти сейчас же, неподалеку, гулко затрубил рог. Затрещали сучья. Зычный голос заревел в чаще:
— Кто стреляет в моем лесу, тудыть в вашу душу! Кто смеет шататься по моему лесу!
Сергей быстро оглянулся. На поляне стоял вековой дуб, упоминавшийся во всех налымовских и репьевских хрониках, — дуплистый, ветвистый, корявый, подобный геральдическому дереву.
В ту же минуту с другой стороны поляны, валя кусты, выскочил на рыжей кобыле Мишука. Размахивая над головой медным рогом, орал:
— Ату его, сукины дети, ату!
Две пары налымовских зверей — краснопегих гончих — неслись прямиком на лягаша. Сергей подхватил заскулившую у ног его собаку, посадил в дупло, подпрыгнул, подтянулся к ветви и живо влез на вершину дуба…
— Ату его, сукины дети! Улюлю! — наливаясь кровью, вопил Мишука. Подскакал к дубу, закрутился, поднимаясь на стременах, хлестал арапником по листьям:
— Слезь, сию минуту слезь с моего дуба.
— Дядя Миша, не волнуйтесь, — хихикнул Сергей, забираясь выше, — желудок расстроите, вам вредно волноваться. — И он бросил желудем, — угодил в живот. Мишука заревел:
— Убью! Запорю! Слезь, тебе говорю!..
— Все равно, дядя Миша, не достанете, только соскучитесь, и есть захочется.
— Дерево велю срубить.
— Дуб заветный.
— Слезь, я тебе приказываю, — я предводитель дворянства.
— Я вас не выбирал, дядя Миша, я на выборы не езжу.
— Крамольник!.. Стражникам прикажу тебя стащить. Высеку!
— Дядя Миша, лопнете. — Сергей опять бросил желудем, попал в картуз.
Гончие подпрыгивали, визжали от ярости. Лягаш скулил, высовывая нос из дупла, щелкал зубами. Мишука и Сергей долго ругались, покуда не надоело. Наконец Сергей сказал примиряющим голосом:
— Охота вам, в самом деле, сердиться, дядя Миша. Я ведь тоже с носом остался. Вера-то за Никиту выходит.
— Врешь? — удивился Мишука.
— Чем матерно ругаться, поехали бы мы на лесной хутор. Там выпить можно.
— Вино есть?
— Две четверти водки.
— Гм, — сказал Мишука, — все-таки это как-то так. Ты все-таки подлец.
— Вот это верно, дядя Миша.
Мишуке, видимо, очень хотелось, после всех волнений, поехать на хутор и выпить. Сергей спустился ниже, подмигнул и сделал всем понятный жест:
— И то найдется.
Задрав голову, Мишука заржал, — уцепился даже за седельную луку. Затем ударил кобылу арапником и ускакал на хутор.
Через час Мишука и Сергей сидели в жарко натопленной избе, — Мишука расстегнулся, пил водку стаканами, вспотел, тряс животом сосновый стол.
— Ха-ха… Смел ты, что пришел, Сережа.
— Нам делить с вами нечего, дядя Миша, я вас люблю…
— Рассказывай, ха-ха…
— Люблю, дядя Миша, в вас богатырство, не то что — теперешние дворяне, — сволочь, мелкота…
— Мелкота, говоришь, ха-ха…
— Вы, дядя Миша, все равно как князь в старые времена… Силища…
— Богатырь, говоришь? Князь? Ха-ха…
— Едемте, дядя Миша, вместе в Африку. Вот бы мы начудили…
— В Африку, ха-ха!..
— Эх, денег у меня нет, дядя Миша, вот бы я развернулся…
— Подлец ты, Сережа… Денег я тебе дам, но побью, ха-ха…
В избу вошла ядреная молодая баба, румянец во все лицо, — лукавая, сероглазая. Смело села рядом с Мишукой на лавку, толкнула его локтем. Мишука только ухнул. И начался пир. Изба ходуном заходила.
Ольга Леонтьевна и Никита с утра ходили по Симбирску из магазина в магазин, — сзади ехала коляска, полная покупок. Лошади осовели, кучер каким-то чудом успел напиться, не слезая с козел. Никита в
