шахматиста. Может, Сельчик напал на след шантажистов и ему объявили шах, подсунув клоуна. То есть дело об убийстве по-прежнему остается невыясненным. Необъяснимо и прощальное письмо…
Только одно могло бы все объяснить: если предположить, что Сельчик, а не Ровак был главарем шайки. Ведь магистр экономики мог знать столько же, сколько и Ровак. Репутация неподкупного ревизора ему совсем не мешала, напротив, он был вне подозрений. Но вот в один прекрасный день Сельчик приходит к выводу, что жизнь ему надоела. Он пишет прощальное письмо, выпивает снотворное, разыгрывая перед Иолантой и ее приятельницей расстроенного человека, ведет идиотский разговор со своим кузеном. А перед этим по телефону договаривается с Махулевичем о том, чтобы выбросить из окна человека, проживающего на Солдатской улице.
Махулевич, естественно, не подозревает, о ком идет речь, а если к тому же не знает Сельчика в лицо, то не догадывается, что шеф имеет в виду самого себя. Впрочем, Сельчик подстраховывается тем, что приказывает Махулевичу оставаться в соседней лоджии, в его же квартире действует Бабуля, который, конечно же, не имеет понятия, кто такой Сельчик. Потом он пишет прощальное письмо и, приняв снотворное, спокойно ожидает, когда Бабуля придет и выбросит его из окна. Ничего не скажешь, прелестный способ самоубийства. И какая головоломка для следствия! Но зачем такие сложности? Мало ли других способов лишить себя жизни?
“Вот до чего можно додуматься”, — улыбнулся про себя Ольшак, но где-то в глубине души он понимал, что только эта совершенно идиотская версия объяснила бы прощальное письмо самоубийцы, не отвергая одновременно подтвержденного показаниями Бабули факта убийства.
Инспектор остановился перед высоким зданием, где помещалось несколько учреждений. В одном из них работала Иоланта Каштель. К сожалению, в секретариате директора, где Ольшак надеялся ее застать, он увидел пожилую полную даму, которая привела его в изумление скоростью, с которой она ударяла по клавишам машинки. Если бы можно было дать ей двойную ставку, Ольшак, не задумываясь, предложил бы ей работу у себя, но это практически было невозможно, ибо по смете машинистке полагается определенная зарплата и никто не вправе нарушать финансовую дисциплину. Так что шансы переманить эту даму в управление невелики. Женщина допечатала фразу и, не отрывая рук от клавиш, вопросительно взглянула на Ольшака. Она объяснила, что пани Каштель больна.
…Однако Иоланта в своем воздушном халатике больной не казалась. Девушка не удивилась приходу инспектора и пригласила его в свою комнату, извинившись за хаос, который там царил. На столе стоял чемодан, набитый разными тряпками.
— Прошу прощения, пан капитан, но сегодня я занялась зимними вещами.
Ольшак, в свою очередь, извинился за внезапный приход, о котором у него не было времени предупредить пани Каштель. Здесь он немного покривил душой, ибо на самом — деле ему необходимо было застать Иоланту врасплох, чтобы не дать ей времени приготовиться к разговору, и удивился, что этого не достиг. Правда, Иоланта не выглядела больной, но, боже мой, Ольшак не собирался проверять ее служебную дисциплину и прекрасно понимал, что молодая женщина после всех выпавших на ее долю переживаний имеет право немного отдохнуть, а домашние дела, как известно, отличная разрядка для нервов. Но сейчас Иоланта не казалась и подавленной, напротив, она была спокойной, холодной, сдержанной.
На маленьком столике стояла фотография Сельчика, перевязанная черной ленточкой. Такая демонстрация траура показалась Ольшаку несколько искусственной, фальшивой, но какое, в конце концов, ему дело, как Иоланта чтит память своего умершего жениха. Он взял в руки карточку и некоторое время разглядывал ее. Он заметил, что с обратной стороны фотография подклеена плотной бумагой. Инспектор отставил ее и огляделся. На крючке висел клетчатый халат, под ним стояли большие домашние туфли. Иоланта заметила его взгляд.
— Я еще ничего не трогала, все осталось так, как было при Конраде. Очевидно, мне придется поменять комнату, а жаль, мне она нравилась. Вы ведь знаете, как трудно снять недорогое жилье, да еще с телефоном. Но пока я отсюда не уеду, не смогу дотронуться до его вещей.
— Понимаю, — проворчал Ольшак. — Вам очень тяжело.
У него вдруг появилось непреодолимое желание спросить ее, носит ли она черный парик, однако он с трудом от этого удержался.
— Пани Иоланта, — сказал он, — дело усложняется. Я вынужден задать вам несколько вопросов.
— Если я смогу вам чем-нибудь помочь… Скажите мне правду: вы считаете, что это не было самоубийством? — И, не дождавшись ответа, добавила: — Его убили? Но как же это возможно, ведь есть письмо…
— Я бы сам хотел это знать. В вашей машине — вы, наверное, помните — мне попался обрывок багажной бирки. Я спрашивал еще, что вы можете об этом сказать.
— Не имею понятия, — ответила Иоланта. — Может, Конрад кого-то подвозил?
— Мне известно даже кого: своего кузена из Франции, если мне не изменяет память, рекламного агента какой-то большой фирмы. Жан Ромбек, так его зовут, был в день смерти вашего жениха здесь. Пан Сельчик встретил его на вокзале и на вашей машине привез его к себе. Почему вы скрыли это от нас?
В ее глазах появилось удивление.
— Приехал Жан? Именно в тот день? Конрад мне ничего не говорил.
— Но вы знали, что у Сельчика во Франции есть кузен, который намерен его посетить?
— Я знала о существовании Жана, но даже не имела понятия, что он собирается в Польшу. Мне известно, что они переписывались с Конрадом и, — она задумалась, — пожалуй, больше ничего.
— Однако мы не нашли ни одного письма в квартире на Солдатской.
— Ох, я же говорила, что Конрад был педантичен до неестественности. Не принято говорить плохо об умершем, но меня всегда раздражала его чрезмерная аккуратность. Он выбрасывал все ненужные бумаги, даже мои письма.
— Вы говорите, что в тот вечер он очень спешил, смотрел на часы и, сказав, что в его распоряжении только двенадцать минут, убежал. И вас в самом деле не заинтересовало, куда он так спешил?
— Простите, но мы доверяли друг другу, — ответила Иоланта холодно. — Если кто-то из нас хотел сказать что-нибудь, то говорил. Конрад знал, например, что я люблю танцевать. Иногда я сообщала ему, что иду в “Спутник”. Он же презирал такое времяпрепровождение, предпочитая работать над докторской диссертацией или читать толстые книги по экономике, названия которых я даже не понимала. Мы действительно любили друг друга и поэтому решили, что, поскольку у нас разные интересы, будем их взаимно уважать.
— Пан Сельчик не жаловался вам на денежные трудности? Не был ли в последнее время чем-то озабочен?
— Зарабатывали мы немного, но оба не любили расточительности. У меня есть тетка в Англии, которая присылает мне кое-какие тряпки, а я люблю хорошо одеться. Конрад же не заботился ни об одежде, ни о еде и поэтому очень мало тратил на себя. Когда он решил купить себе квартиру, я спросила, не нужно ли ему денег. Ведь она должна была стать нашей общей квартирой, а я как раз скопила на заграничную поездку несколько тысяч злотых. Конрад ответил мне, что деньги он уже внес, чтобы я не беспокоилась и отправлялась в свое путешествие, о котором столько мечтала.
— И вы поехали?
— Наша группа выезжает только пятнадцатого ноября, через два месяца, но теперь я не знаю, поеду ли. Всю жизнь мечтала побывать в Италии, увидеть Венецию, Падую, Флоренцию, а теперь, — она приложила платочек к глазам, — сама не знаю. Ничего мне не хочется, все утратило смысл. Вы даже не представляете, каким человеком был Конрад.
— Значит, у него не было финансовых затруднений. Тогда зачем же ему понадобилась тысяча долларов? И притом срочно.
— Тысяча долларов? Это очень большие деньги. Я получу, — Иоланта улыбнулась впервые за время разговора, — всего двенадцать долларов на карманные расходы. Не знаю, в самом деле, не знаю.
— Он просил у пана Ромбека тысячу долларов. Говорил о каком-то шантаже. Женщина должна была почувствовать что-то неладное, тем более любящая женщина…
