Стоя возле палатки рядом с Ариком, Дженни смотрела, как Ройс наклоняется, чтобы взять у Гэвина свое копье. Он взглянул на нее, поколебался долю секунды — пауза эта почему-то показалась многозначительной, — потом повернул Зевса, направился было к полю, но тут Дженни сообразила, отчего он мешкал, и, окликнув, велела ему обождать.
Она влетела в палатку Рейса, схватила ножницы, которыми они пользовались, нарезая полотно для перевязки ран, вернулась к вороному скакуну, который уже не мог устоять на месте, роя землю передним копытом, остановилась и глянула снизу вверх на своего улыбающегося мужа. Потом наклонилась, отхватила длинный кусок от подола синего шелкового плаща, дотянулась и привязала его к острию копья Ройса.
Арик зашагал с ней рядом, и они вместе следили, как он выезжает на ристалище под одобрительный рев толпы. Взгляд Дженни был прикован к ярко-синему знамени, реющему над копьем, и, несмотря на всю любовь к мужу, слезы подступили к горлу. Ножницы оттягивали ей руку, как тяжкий символ ее предательства; словно она обрезала вместе с кусочком синей ткани все нити, что связывали ее с родиной.
Она громко перевела дыхание и вздрогнула от изумления — массивная ладонь Арика вдруг легла ей на голову. Увесистая, как боевой топор, она полежала мгновение, потом скользнула по щеке, притянула, и Дженни ткнулась лицом ему в бок. Это было объятие.
— Нечего тебе беспокоиться, что мы разбудим его, моя дорогая, — с полнейшей уверенностью заявила Дженни тетушка Элинор. — Он спит уже несколько часов.
Серые глаза приоткрылись, оглядывая комнату, потом с ленивым восхищением уставились на отважную златовласую красавицу, которая стояла у двери спальни, слушая тетку.
— Даже без снадобья, которое я ему дала, — продолжала тетушка Элинор, направляясь к флакончикам и склянкам с порошками, расставленным на сундуке, — любой мужчина, вернувшийся сплошь израненным на поле и принявший участие еще в пяти поединках, будет спать ночь напролет. Впрочем, — добавила она с бодрой улыбкой, — ему не понадобилось много времени, чтобы расколошматить их всех. Что у него за терпение, — проговорила она с восторженной улыбкой, — и какое искусство! Я никогда не видала ничего подобного.
— Он будет ужасно страдать, когда проснется. Я хотела бы, чтоб вы дали ему побольше того снадобья, которым поили прежде, до того, как он вернулся на поле.
— Разумеется, это было бы хорошо, да только неблагоразумно. Кроме того, судя по шрамам на его теле, он привык иметь дело с болью. Как я тебе уже говорила, принимать больше одной дозы моего зелья небезопасно. С прискорбием должна признаться, что оно имеет кое-какие нежелательные последствия.
— Какие именно? — поинтересовалась Дженни, все еще надеясь хоть как-нибудь ему помочь.
— Во-первых, — страшным голосом изрекла тетушка Элинор, — он лишится возможности выполнять свои супружеские обязанности на целую неделю.
— Тетушка Элинор, — твердо сказала Дженни, готовая пожертвовать наслаждением от любовных ласк ради того, чтоб избавить его от боли, — если это единственное, о чем следует беспокоиться, прошу вас дать ему еще лекарства.
Тетушка Элинор поколебалась, неохотно кивнула и взяла с сундука пузырек с белой пудрой.
— Очень жаль, — с кривой усмешкой заметила Дженни, — что вы не можете туда добавить кое-чего такого, чтоб он спокойно выслушал, когда я сообщу о пребывании здесь Бренны и об их со Стефаном намерении пожениться. Он так жаждал мирной жизни, — добавила она, громко фыркнув, — но я сильно сомневаюсь, что ему доводилось когда-нибудь переживать столько бурь, сколько пришлось вытерпеть с того момента, как я впервые попалась ему на глаза.
— Я уверена, что ты права, — неутешительно подтвердила тетушка Элинор. — Однако сэр Годфри поведал мне, что его светлость никогда столько не хохотал, как после встречи с тобой, поэтому остается надеяться, что смех доставляет ему немалое удовольствие и вполне скрашивает суровую жизнь.
— По крайней мере, — сказала Дженни, и глаза ее потемнели от горя при взгляде на лежащий на столе пакет, доставленный от отца, — ему теперь не придется ежедневно ожидать нападения со стороны моего отца с целью вызволить нас с Бренной. Он отрекся от нас обеих.
Тетушка Элинор сочувственно глянула на племянницу и философски заметила:
— Он всегда был более расположен к ненависти, чем к любви, моя дорогая, только ты этого не понимала. Если тебя интересует мое мнение, он больше всех любит себя самого. Иначе не пытался бы выдать тебя сперва за старика Болдера, а потом за Макферсона. Он никогда тобой не интересовался, ежели не преследовал своих собственных целей. Бренна видела его таким, каков он есть на самом деле, потому что он ей не родной отец и она не была ослеплена любовью.
— Он отрекся и от моих будущих детей тоже… от любого дитяти, которое у меня когда-либо будет… — дрожащим шепотом сказала Дженни. — Представляете, как он должен меня ненавидеть, чтобы отказаться от собственных внуков.
— Вовсе не нынешний твой поступок ожесточил его против твоих детей. Он никогда не желал их, если они будут от герцога.
— Я… я не верю, — сказала Дженни, не переставая мучительно переживать свою вину. — Они ведь были бы и моими детьми.
— Только не для него, — отвечала тетушка Элинор.
Подняв маленькую бутылочку к свету, она встряхнула всыпанный в нее порошок и прибавила еще щепотку. — Если в течение нескольких недель давать это снадобье малыми дозами, можно совсем лишить человека мужской силы. Именно потому, — продолжала она, вливая в бутылочку немного вина, — твой отец хотел, чтобы я сопровождала тебя в Клеймор. Он желал, чтобы муж твой наверняка не смог дать тебе ребенка. А когда я напомнила, что в результате и ты останешься навсегда бездетной, это ничуть его не озаботило.
Дженни застыла, не дыша, сперва от ужаса перед намерением отца, потом от мысли, что, может быть, тетушка Элинор последовала его указаниям.
— Вы… ведь вы ничего не клали моему мужу в еду или в питье, нет?
Не ведая о напряженном, угрожающем взгляде, устремленном на нее с постели, тетушка Элинор помедлила, размешивая питье ложечкой.
— Господи! Нет, конечно! Я б не смогла! Только я, разумеется, заподозрила, — договаривала она, осторожно неся снадобье к постели, — что раз твой отец в конце концов решил не посылать меня в Клеймор, он скорее всего выдумал нечто лучшее. А теперь отправляйся в постель и постарайся заснуть, — сурово приказала она, не зная, что лишь добавила Дженни страданий, убедив в подлинности планов отца запереть ее в монастырской келье до скончания дней.
Тетушка Элинор дождалась, когда Дженни уйдет к себе в комнату. Радуясь, что племянница получит столь необходимый ей отдых, она повернулась к герцогу и задохнулась, мгновенно схватившись рукой за горло, устрашенная зловещим взглядом, который тот обратил на флакон.
— Я предпочитаю боль, мадам, — коротко заявил он и приказал:
— Выкиньте этот порошок из моей комнаты. Из моего поместья.
Опомнившись от кратковременного испуга, леди Элинор медленно улыбнулась.
— Так я и думала, что вы скажете именно это, дорогой мальчик, — любовно шепнула она. Повернулась, чтобы уйти, потом вновь оглянулась, и на сей раз седые брови ее вытянулись в суровую струнку.
— Надеюсь, — предупредила она, — вы не забудете о наложенных мною швах нынче ночью… когда пожелаете удостовериться, что мои снадобья покуда не причинили вам никакого вреда.
С перевязанной левой рукой и пальцами Ройсу пришлось какое-то время сражаться с серым кашемировым халатом и потратить несколько минут, завязывая на талии черный пояс. Он тихонько отворил дверь в покои Дженни, ожидая найти ее спящей в постели или скорее сидящей в темноте в попытках пережить все, что с нею сегодня случилось.
Замерев в дверях, он не обнаружил ни того, ни другого. В рожках на стенах горели высокие свечи, она неподвижно стояла у окна, чуть вскинув голову, сложив за спиной руки, и смотрела на освещенную факелами долину. Ройс подумал, что своим тонким профилем, золотисто-рыжими волосами, рассыпанными по плечам, она напоминает виденную им когда-то прекрасную статую итальянской мадонны, устремившей взор в небеса. Он глядел на нее и поражался ее отваге и духу. В один день она отказалась от своей семьи и
