выражение ее лица. Но она, казалось, была совершенно поглощена своей работой.
– А что вы скажете друзьям, когда они спросят, где вы пропадали? – спросила его Пенелопа.
– Я мог бы рассказать им правду, но сомневаюсь, что они мне поверят. Они только посмеются, я в этом уверен.
– А они среагируют, если вы расскажете им, что соблазнили монахиню? Тоже посмеются? – спросила Хелена.
Бывает просто «неловкое молчание», а бывает «очень неловкое молчание». В данном случае это был второй вариант. Даже Анджела не стала упрекать свою подругу. И, что гораздо хуже, она в ожидании его ответа даже перестала лущить горох и смотрела на него с беззастенчивым любопытством.
Если он расскажет своим друзьям правду, они решат, что он привирает – и не в том, что соблазнил женщину, собирающуюся принять постриг, а в том, что эта женщина практически сама соблазнила его. Паркхерст, наверное, хлопнет его по спине и предложит выпить по этому поводу. Но на самом деле у него не было ни малейшего намерения рассказывать кому-либо о случившемся. Это было не в его правилах – он не любил откровенничать о своих личных делах. Да, как правило, правда, мало кого интересовала, в основном все предпочитали питаться слухами.
– Вопреки всеобщему мнению я никогда не распространяюсь о своих интимных делах, – твердо ответил он. И, не удержавшись, добавил специально для Хелены: – Я, правда, сам тоже не имею привычки вмешиваться в чужие дела.
– Дела – это подходящее слово, – пробормотала девушка и, положив нож, вышла из комнаты.
Ну, как можно разговаривать с женщинами, когда они в самый разгар спора выходят из комнаты?
– Извините, что так вышло, – сказала Пенелопа, прерывая мучительное молчание.
– Все в порядке. На самом деле этого следовало ожидать, – ответил он.
Но беспокоила его больше не Хелена, а Анджела, которая, похоже, была почти уверена, что он еще долго будет развлекать своих приятелей рассказами о том, как соблазнил послушницу. Она может считать, что он меняется, но она явно не видит в нем джентльмена. И виной тому, конечно, ее печальный опыт и его скандальная репутация.
Потом Пенелопа и Анджела начали рассуждать о том, кто из селян мог бы заняться ремонтом крыши. Для женщин, ведущих замкнутый образ жизни, они странным образом были в курсе всех местных дел. Во всяком случае, так показалось Филиппу. Они рассчитывали, что Джонни и Уильям Слоуны, братья Пенелопы, наверняка смогут помочь с крышей, но не Роб Маккэббин, поскольку он сломал ногу, прыгнув с крыльца таверны «Солнце и луна». В тот момент он, несомненно, был навеселе. Семейство Фитч навряд ли сможет отправить на работу своих старших сыновей – слишком много дел на ферме, они и так еле сводят концы с концами.
Филипп молча чистил картошку. Анджела и Пенелопа, похоже, забыли о его существовании, никоим образом не пытаясь вовлечь его в разговор, и ему оставалось лишь размышлять о своих странных чувствах.
Филипп не присоединился к сестрам ни во время завтрака, ни во время обеда. Все-таки это был женский монастырь со своими порядками.
Он обедал в одиночестве и от нечего делать представлял себе, как его друзья покатываются со смеху, узнав, что Филипп Кенсингтон несколько недель прожил в женском монастыре. А если бы они узнали, что однажды он все утро чистил картошку, с интересом прислушиваясь к женской болтовне, то, несомненно, решили бы, что он просто сошел с ума. Он вряд ли смог бы описать им голос Анджелы, который буквально может околдовать. Они бы просто подняли его на смех, после чего его авторитет и репутация были бы окончательно подорваны.
Но он не даст им повода смеяться над ним, поскольку ничего им не расскажет. Он действительно никогда не рассказывал о своих интимных связях. У него не было нужды хвастаться своими победами, поскольку это всегда делали за него другие, а его молчание воспринималась как подтверждение слухов.
Он погубил четырех женщин, но вовсе не окончательно, как все считали. Просто он никогда не пытался опровергать ходившие о нем сплетни, поэтому неудивительно, что у него была такая репутация.
Во время ужина, вновь проведенного в одиночестве, он подумал о том, что ему необходимо разработать план своих действий после того, как он покинет монастырь.
Он может поехать в Лондон, где у него было два варианта. Он мог остановиться у Девона и Эмили. В огромном лондонском особняке легко мог разместиться гвардейский полк. Но у него нет ни малейшего желания обращаться с какой-либо просьбой к своему брату. И хотя Эмили, очевидно, простила Девона за то, что он позволил своему брату так обойтись с ней, сам Филипп сомневался в том, что прощение будет даровано и ему. Ведь это он, в конце концов, завлек ее в брак, потому что рассчитывал поправить свои дела за счет ее приданого.
А деньги ему нужны были для того, чтобы доказать, что он вовсе не такой безнадежный оболтус, каким всегда считал его отец. На деньги от приданого он мог восстановить поместье, потому что это очень важно для отца. Всегда на первом месте у отца были его чертов титул и поместье. Все остальное не имело значения.
И вот он без единого пенни. И теперь уже нет отца, на которого нужно произвести впечатление. У него есть лишь брат-близнец Девон, который всю свою жизнь опережал его на один шаг. А у Девона есть деньги и жена, которая ненавидит, Филиппа. Нет, он ничем не омрачит их существование и не обратится к ним с просьбой о помощи.
И еще в Лондоне можно остановиться у его друга Паркхерста, несмотря на то, что из Парижа Филипп почти не писал ему. Но на Паркхерста можно было рассчитывать, он в состоянии ссудить достаточно денег, чтобы Филипп, он же лорд Хантли, смог, черт побери, приобрести, по крайней мере, приличную одежду. Итак, решено. Он отправится в Лондон и остановится у Паркхерста.
А что потом? Все труднее и труднее поверить, что некогда он был одним из самых богатых людей в Англии и должен был унаследовать один из старейших титулов в стране. Что ж, пока у Девона нет сына, Филипп все еще остается наследником и носит почетный титул «маркиз Хантли». Но наступит день, и он лишится даже титула. А возможно, это уже случилось, кто знает.
Но без крова он не останется. У него еще есть Астон-Хаус, который, в крайнем случае, можно будет продать. И что тогда он будет делать?
С ужином было покончено, его будущее оставалось неопределенным, и Филипп отправился посмотреть, не освободилась ли Анджела. Двери в трапезную все еще были закрыты. Делать ему было нечего, и он остался ждать в коридоре.
Даже страшно подумать, какая несправедливость: вот уже целые сутки прошли с тех пор, как он последний раз прикасался к Анджеле, ее шелковистой коже, особенно если учесть, что у них остается так мало времени.
Когда двери открылись, и сестры начали вереницей выходить в коридор, он вздохнул с облегчением. Анджела тотчас заметила его и улыбнулась.
Он с усилием оперся на здоровую ногу, всем своим видом демонстрируя, что ему нужна помощь, чтобы дойти до своей комнаты. Совершенно ясно, что ему не удалось ввести ее в заблуждение, но Анджела не стала протестовать. В действительности рана на его ноге уже практически зажила. Ему просто хотелось прикоснуться к ней. Но он притворился, чтобы окружающие, видя, как они идут под руку, думали, что он все еще нуждается в помощи.
Как только они отошли на достаточное расстояние и оказались в пустом полутемном коридоре, Филипп остановился.
– В чем дело? Вам нужно передохнуть? – спросила Анджела, глядя на него. Он улыбнулся, потому что именно этих слов ожидал от нее. Он не ответил, а только вплотную приблизился к ней. Он почувствовал, как от предвкушения близости забилось его сердце. Он помедлил несколько мгновений, потом еще чуть-чуть, чтобы они могли насладиться своими ощущениями. Это было похоже на падение со страховкой, когда знаешь, что у самой земли тебя подхватят, так что можно просто насладиться мимолетным ощущением полета.
Когда он обнял ее за талию и она прильнула к нему, он понял, что ощущения стали еще более ошеломляющими, именно благодаря этим нескольким мгновениям ожидания.
Филипп не мог вспомнить, учила ли его – как там ее звали? – Эсме получать удовольствие от затянувшейся паузы, или это его собственное открытие. Впрочем, это не имело никакого значения.
Их тела сплелись, они почти не двигались, едва дышали, словно опасались, что с каждым вдохом в их рай может вторгнуться грубая реальность.
Анджела обняла его за шею, и ее пальцы вплелись в его волосы. Ему очень хотелось сделать то же самое, но ее волосы были заплетены в косы и уложены вокруг головы, словно нимб. Однако в нем были живы потрясающе яркие воспоминания, когда его ладони скользили по ее длинным шелковистым локонам…
Желание дотронуться до ее кожи, было сильным до боли. И он слегка коснулся ее губами чуть пониже мочки уха. Кожа в этом месте была очень нежной и теплой. Анджела ленивым неторопливым движением откинула голову назад, открыв ему свою шею. Он был щедр на поцелуи и ласки. И это ей доставляло удовольствие. Ее волнующее теплое дыхание ласкало его кожу. Анджела поцеловала его, сначала легко, потом более страстно. И, не отрываясь от него, сделала шаг назад, затем другой, и ему ничего не оставалось, как следовать за ней. Еще один шаг, и ее спина оказалась прижатой к стене.
– У меня слабеют ноги, – только и смогла вымолвить она хрипловатым шепотом.
– Я поддержу тебя, – прошептал он, но его слова потерялись в очередном поцелуе.
А затем он уже не мог больше сдерживаться и всем телом прижал ее к стене. В ответ Анджела рванулась к нему, словно желала раздавить. Филипп застонал. Если ей было так приятно стоять здесь, прижавшись к нему одетой…
