облегченно вздохнула. Они проехали по каменной мостовой Стрэнда, через площадь Ледгейт-Серкус, миновали Чипсайд и остановилась на Треднидл-стрит.
Пока пассажирки высаживались из кареты на темной улице, граф Эссекс так и сыпал непристойными шуточками: как видно, он пребывал в наилучшем расположении духа.
— Ну, братец, ты сегодня в ударе, — отметила Пенелопа смеясь. — Может быть, тебе известно, кто сегодня собирается посетить этот дом, и ты надеешься за ним потихонечку понаблюдать?
— Кровь Господня, вот была бы потеха!
Что, если мы накроем Саутгэмптона в милом обществе кого-нибудь из его пай-мальчиков!
Дамы захихикали, но Сабби не поняла, что тут смешного.
Вдоль фасада высокого темного здания располагалось множество входов и выходов, но Эссекс уверенно провел своих спутниц через одну из этих дверей, и они оказались в просторной приемной с плюшевыми драпировками, закрывающими стены. Рослый здоровяк широко распахнул дверь для новоприбывших: он, очевидно, сразу узнал главу этой компании, хотя тот и был в маске. Через пару мгновений их уже приветствовала высокая броская женщина в пудреном парике; как показалось Сабби, в приветствии слышался французский акцент. Мадам-Только-Для-Вас, как ее шутливо называли, мгновенно оценила ситуацию. Эссекс сопровождал четверых женщин, следовательно, они пришли сюда как зрители.
— Мы пришли посмотреть представление, — объявила Пенелопа, вручая сводне небольшой кошелек с золотом.
— Ах, двое моих главных актеров сегодня могли бы исполнить Танец любви. Мы устроим для вас отдельное представление в нашем театрике.
Она провела их в небольшое затемненное помещение с удобными креслами; им подали вина со специями. Кресла были обращены к маленькой изысканной сцене. Не успели они осушить свои бокалы, как поднялся занавес и на сцене появились двое танцоров; оба были хороши собой: мужчина — высок и мускулист, девушка — миниатюрна и изящна. На первый взгляд, в зеленоватом свете могло показаться, что оба обнажены, но, когда глаза привыкали к этому освещению, можно было разглядеть две кисточки, свисающие с сосков девушки, и бахромчатую полоску на ее венерином холме. Мужской орган партнера, спрятанный в мягком подобии ножен, казался неестественно длинным, как будто в нем насчитывалось десять — двенадцать дюймов. Тела у обоих были окрашены серебристо-зеленым веществом, что создавало ощущение чего-то эфирного и неземного.
Хотя движения танцоров отличались грацией и продуманностью, было очевидно, что мужчина стремится к плотскому единению с женщиной. Он начал грубо притягивать ее к себе, тогда как она отчаянно сопротивлялась и стремилась освободиться. Когда ей удавалось ускользнуть, он хватал ее и снова тащил через сцену. В первый раз он это проделал, намотав ее волосы на свою сильную руку и притянув к себе, хотя она вырывалась и отбивалась. Во второй раз он вцепился в ее стройные лодыжки, проволок ее по сцене на спине, а затем поднял, закинув ноги девушки .к себе за спину. Когда ступни ее ног сомкнулись у него на затылке, он выпрямился и закружил ее так, что она обессилела и поникла.
Тогда он начал утверждать свое господство и власть над ней. Он стал поглаживать девушку — с головы до ног — своим длинным мужским жезлом; она сперва оставалась безучастной, потом в ней рождалось возбуждение, и наконец ее охватывала пылкая страсть. Она скользила вокруг торса мужчины, она обволакивала его своим телом, и в каждом ее движении сквозила чувственность. Танец был направлен на то, чтобы возбуждать зрителей, и конечно достигал своей цели.
Экзогическое зрелище вызывало в Сабби самые противоречивые чувства: оно и очаровывало, и отталкивало одновременно, и притом она заметила, что ее тело непроизвольно откликается на движения танцоров. Она ощущала прикосновение батистовой ткани, из которой было сделано ее белье, к своим соскам и к коже ног на внутренней стороне бедер.
Внезапно в центре сцены над полом поднялась небольшая площадка, образующая что-то вроде стола. На этот стол мужчина положил женщину, а потом, упав на нее, начал пронзать ее своим непомерно длинным жезлом и повторял это снова и снова, пока она не вскрикнула и не упала замертво.
Торжествующий мужчина выдернул свое орудие, и — неведомо с помощью какого хитроумного трюка — из конца этого орудия вылетел каскад искр, которые огненным душем осыпали тело женщины. Занавес упал, и все, кроме Сабби, разразились бурными аплодисментами. Снова поднялся занавес, и Сабби, к великому своему облегчению, увидела, что танцоры кланяются зрителям — ведь она уже было подумала, что девушка действительно умерла от жестокого обращения.
Сабби с трудом перевела дух и думала только об одном — как бы ей поскорее убраться из этого вертепа. Она жалела, что пришла сюда; она чувствовала себя замаранной.
Возвратившаяся к гостям мадам отвела всю веселящуюся компанию в узкий коридор этажом выше: в стенах этого коридора были проделаны смотровые отверстия, сквозь которые желающие могли наблюдать, что происходит в нескольких спальнях. Мадам попросила их вести себя потише, но их смех оборвался сам собой, когда они увидели те акты совокупления, которые совершались у них на глазах.
Сабби почувствовала, что ее мутит, и попросила, чтобы ее проводили в туалетную комнату.
Сначала ей показалось, что она заболевает, но, оказавшись одна, она несколько раз вздохнула, и тошнота отступила.
Мысленно она упрекнула себя — что за детство, в конце-то концов? Мужчины и женщины бывают грубыми и вульгарными, и всегда найдутся места вроде этого, где они смогут утолить свою похоть; но она не могла отделаться от ощущения, что мужчины, пользующиеся плотскими услугами девиц из заведения Мадам-Только-Для-Вас, менее порочны, чем те, кто платит за возможность поглядеть на это в дырочку.
Весь обратный путь к дому Эссекса ее преследовали гадкие воспоминания обо всем, что они увидели и услышали через глазки в стенах спален.
— Клянусь святым Распятием, в Библии сказано, что все люди созданы равными, но визит в бордель позволяет быстро разделаться с этой иллюзией, — весело высказалась Пенелопа.
Сабби покраснела до корней волос, тогда как Флоренс Говард захихикала и пересела на колени к Эссексу. Карета остановилась на площадке перед Эссекс-Хаусом; все вышли и направились к крыльцу. Сабби не последовала за ними. Ей было совершенно необходимо побыть одной и собраться с мыслями, и к тому же она не имела ни малейшего намерения оставаться в обществе своих недавних спутников.
Она собиралась попросить кучера Пенелопы, чтобы он вызвал для нее портшез и носильщиков. А пока, выйдя из кареты, она прикидывала в уме, где лучше провести ночь: в Гринвиче или в Темз-Вью. И тут она увидела, как открылась дверца другой кареты без гербов и на землю спрыгнул Хокхерст.
Он отвез О'Нила в бордель на Треднил-стрит, где мадам была отнюдь не француженкой, а верной дочерью Ирландии. Она сумела сколотить солидное состояние, обслуживая клиентов-англичан; зато верхний этаж дома она оборудовала как надежную гавань, где ирландцы, преданные делу своей родины, могли назначать тайные собрания, а беглые узники находили укрытие, пока не представлялась возможность без особого риска вывезти их из Англии.
Выглянув из окна верхнего этажа, Шейн увидел, как в парадную дверь вошла Сабби.
Сначала он мысленно прикрикнул на себя: это не могла быть она, он ошибся! Он же не мог разглядеть под маской черты лица женщины с медно-рыжими волосами! Однако потом, когда веселая компания покидала бордель, он узнал Эссекса и немедленно приказал кучеру гнать прямиком до Эссекс-Хауса.
У Сабби захватило дух. Хокхерст, одетый в черное, выглядел словно сам дьявол, который только что выскочил из мрака преисподней. Его лицо было замкнутым и угрожающим.
— Иди сюда! — приказал он.
Она не вполне понимала, что привело его в такую ярость. Неужели он ждал у Эссекса-Хауса, желая подглядеть, не выйдет ли она из дома вместе с Робином? Когда она шагнула вперед с намерением все ему объяснить, он сжал ее протянутую руку с такой силой, словно собирался раздробить ей кости. Охватив ее другой рукой за талию, он швырнул ее в карету, а затем сам взлетел туда же и с треском захлопнул дверцу. Карета резко сорвалась с места, и Сабби, не устояв на ногах, упала на сиденье.
— Как ты смеешь так со мной обращаться?! — возмутилась она. Слова застряли у нее в горле, когда она увидела, каким бешенством искажены его черты. Он молчал, понимая, что сейчас сам за себя не может поручиться, что лучше придержать язык, пока не совладает с ненавистью и гневом. Молчание в карете становилось уже чем-то осязаемым. Его черную ярость было так трудно выдержать, что она чуть не взвыла от ужаса.
В полной мере ощущала она его силу, его мужское неистовство, его жестокость. Чувство было такое, как будто ее бросили в одну клетку с тигром. Глаза Шейна прожигали ее насквозь; сейчас она вызывала в нем одно лишь отвращение. А ему казалось, что если он сейчас до нее дотронется, то просто убьет ее.
— Потаскуха! — процедил он, стиснув зубы.
Внезапно она поняла: он видел, как она выходила из борделя! Он следил за ней и выследил, как охотник — добычу.
— Дай мне объяснить! — сделала она попытку урезонить его.
— Молчи!..
Его голос прозвучал так тихо и грозно, что кровь застыла у нее в жилах. Ей стало по- настоящему страшно, когда она увидела, как надменно вскинута его голова. В тени кареты казалось, что ястребиные черты Шейна свидетельствуют только об одном: он хищник, и только хищник!
Он засмеялся коротким горьким смешком:
— Тебе доставляет удовольствие делать из меня дурака? Я и
