— Что такое?
— Убит Матейка!
— Матейка?! — выходя из-за стола, угрожающе переспросил комендант. — Как вы это могли допустить, пан Быстрицкий?
— Сегодня он был занят слежкой за Маречеком, — пояснил Быстрицкий.
— Знаю. А где Маречек?
— Пропал!
— Как — пропал? Что значит пропал?
— Нигде нет. Как в воду канул!
— Горячку порешь! Задерживается он. Дело у него сложное…
— Разрешите доложить?
— Что еще?
— Я думаю, что Маречек водил нас за нос, что он и туда и сюда. А теперь, когда Красная Армия близко, он сбежал, чтобы потом выплыть чистеньким, коммунистом…
— Чистеньким? — Комендант захохотал. — Не бывать ему чистеньким! Не бывать!
Большими шагами Младек мерил комнату из угла в угол. Теперь он уже не потирал удовлетворенно рук.
— Да-а-а… Не зря меня фарар предупреждал… Ну, вот что: арест Кошика и его компании произведем ночью, после расстрела русского и шестерки.
— Правильно, пан комендант: ночью, как кур на нашесте! А то у них такая связь, что не успеешь схватить одного, как все узнают.
— Рядовых сейчас распусти. Только чтобы не напивались до бесчувствия. А в двадцать два ноль- ноль всем быть здесь.
Дождь перестал. Ветер утих. Сквозь решетку смотрела белая, напуганная громами и молниями луна. На улице было тихо. Тихо, как бывает перед ожиданием чего-то самого страшного.
Когда окровавленного, избитого до неузнаваемости Гришу полицейские втолкнулл в камеру, кто-то кинулся на помощь.
Придя в себя, Гриша подполз к окну, медленно поднялся и, ухватившись за холодные толстые прутья решетки, приник к стеклу и молчал.
Заключенные ходили на цыпочках. Объяснялись только жестами. Кто-то без слов дал воды. И Гриша залпом выпил целую кружку. Кто-то промыл на голове раны и перевязал. А юноша стоял, с жадностью глядя в окно, за которым навсегда осталась свобода.
Свобода!
Как дорого это слово для тех, кто попал за решетку, и как не ценят ее те, за кем никогда не закрывалась тюремная дверь!
Свобода!
Сколько раз приходилось Грише попадать в такие переплеты, когда самым дорогим на свете оставалась только свобода! Но раньше все как-то обходилось, появлялась щелка, через которую пробивался сначала маленький дерзкий луч надежды, а потом приходило спасение…
А теперь?
Теперь конец. Допрашивать его больше не станут. И, наверное, в эту же ночь расстреляют.
Почему-то вспомнились слова из тюремной песни. Именно те слова, где привратник отвечает старушке, принесшей передачу.
К удивлению заключенных, Гриша тихо запел старинную песню:
Никто на Родине не узнает, когда, за что и где он погиб. «А дубок-то на могиле у мамы я так и не посадил. Ничего, посажу…»
Гриша поймал себя на том, что мысли его прыгают с одного предмета на другой. Но сосредоточиться он уже не мог… «Где сейчас мой одноклассник Толя Чинцов? Наверное, совсем заросли следы нашей клятвы на дубе? А Галина хозяйка до сих пор думает, что я уехал в Германию добровольцем…»
— Галя!.. Галка!.. — прошептал он.
В коридоре раздались крики и топот. Потом команда строиться и снова тишина.
Гриша, продолжая держаться за рамы решетки, повернул лицо к нарам.
Говорить было больно: в легких что-то обрывалось, и начинался кашель с кровью. Но Гриша все же решил заговорить. Заговорить как можно спокойнее, увереннее, чтобы никто не подумал, что он, русский, смирился перед врагами, боится смерти.
— Товарищи! Это за нами… на расстрел…
Гробовое молчание.
— Уговор: не хныкать перед смертью… А то эти гады будут торжествовать.
— Мы… будем петь, — ответил Лонгавер. — Будем петь «Интернационал».
— Петь… петь… — шептал Гриша, чувствуя, что сейчас раскашляется.
Божена проснулась от громкого, настойчивого стука в окно. Вскочила и прильнула к холодному стеклу. За окном, как тогда, в дождь, стоял Ёжо. Божена на цыпочках выбежала на кухню. Открыла дверь коридорчика.
— Входи! — шепнула в темноту.
— Я не один. Нас трое, — ответил Ёжо.
— Что ж не сказал — я не одета.
— Одевайся скорее и забирай все свое, — войдя в коридорчик, прошептал Ёжо.
— Почему? — испугалась Божена. — Ты с партизанами? Они хотят убить коменданта? Его нет дома.
— Знаем. Сейчас мы дадим ему сигнал — и он прибежит. Да одевайся ты быстрее!
— Торопись, Ёжо! — послышалось из-за двери. — Пора!
— Начинайте! — ответил Ёжо и спросил сестру, где жена коменданта и дети.
— Спят, — ответила Божена.
— Покажи, где они, я их выведу из дома… Ребята, действуйте!
Заключенные тихо, но дружно пели «Интернационал». Словаки на своем языке. Гриша по-русски. Кто-то в углу по-мадьярски.
В коридоре с грохотом распахнулась дверь. Послышался срывающийся голос полицейского:
— Горит дом пана коменданта! Все на пожар!
Крики команд. Осатанелый топот кованых сапог. Лязг оружия. Стук наружной двери комендатуры. Пение в камере заключенных оборвалось. В комендатуре наступила гробовая тишина.
А двор уже осветился заревом пожара. В камере стало так светло, что заключенные могли разглядеть недоуменные лица друг друга.
Вдруг где-то на краю местечка раздался винтовочный выстрел. Второй, третий. Потом, как простуженный пес, забухал шкодовский пулемет. Пулемет умолк, и почти сразу в коридоре комендатуры опять раздался топот ног. Вбежали, видимо, человек пять. Двое протопали в дежурку, и там послышались выстрелы.
В следующую минуту в дверях камеры загремели ключи. Дверь настежь распахнулась. На пороге с карманным фонарем в одной руке и пистолетом в другой появился Лацо.
