жаловаться самому себе, брюзжать. Кажется, у меня портится характер…
Да, собственно, никаких особенных событий со времени моей „экспертизы“ в тундре не происходило. Работа, работа, работа позади, и это же впереди. Вот и все.
Громадный зал под стеклянной крышей. И во всю его сорокаметровую стену развернулся огромный чертеж. Вдоль него, вверху и внизу, в специальных подвесных люльках передвигаются конструкторы, чертежники: они наносят на бумагу контуры космической ракеты из нейтрида.
Это будет великолепный космический корабль с атомным двигателем. Применение нейтрида в атомном реакторе дает возможность рассчитывать на скорости полета в сотни километров в секунду. Корпус из нейтрида сможет противостоять не только космическим лучам, но излучениям и температурам атомного взрыва.
Это будет корабль для космических полетов. Ну, а в случае чего — он легко превращается в боевую ракету. И не дай бог, чтобы такие ракеты пошли в дело!..
В ОКБ работает много известных конструкторов, создававших сверхзвуковые самолеты, баллистические и межконтинентальные ракеты, запускавшие спутники во время геофизического года. Как они волнуются и радуются, когда рассчитывают конструкции из нейтрида — ведь он открывает перед ними совершенно необъятные возможности!
„Ах, Николай Николаевич! — восклицал сегодня, сверкая своей золотозубой улыбкой, старший конструктор Гольдберг — этакий подвижной и начисто лысый толстячок-бодрячок. — Вы сами не представляете, какой чудесный материал создаете! Это мечта! Даже нет, больше, чем мечта, потому что мы не могли и мечтать о нейтриде… Это знаете что? Философский камень древних алхимиков, который они не смогли получить. А вы смогли! Урановый двигатель получится по размерам не больше стола! Представляете? И весом всего в полторы тонны! Это вместо реактора размером в дом…“
Я-то представляю… А представляете ли вы, уважаемый Гольдберг, что для этого проекта потребуется десятки тонн нейтрида в виде готовых сложных деталей и что пока большая часть тех деталей, которые мы уже делаем для ракеты, идет на склад брака?..
Когда-то в детстве я, как, наверное, и все подростки, мечтал полететь на Луну, Марс. Венеру. А вот думал ли ты, Николай Самойлов, что тебе придется делать космическую ракету для полетов мечты твоего детства? Представлял ли ты, как это будет непросто?
А, в сущности, чего ты ноешь, Николай Самойлов? Тысячи инженеров могут только мечтать о такой работе, которой утруждаешь себя ты! Или ты всерьез полагаешь, что в самом деле все пойдет так легко и интересно, как это описывается в приключенческих романах для среднего школьного возраста? Космические полеты делаются сейчас в цехах — это пока дело земное! — с потом, усталостью и скрежетом зубовным…
Ну, а в этой ракете я обязательно полечу! Неужели за свой каторжный труд я не заслужил права если не на первый, то хоть на второй или третий полет?
День выдался великолепный. До сих пор времена года проходили как-то мимо моего внимания, и сейчас я смотрел на эту красоту осени глазами новорожденного. Небо было синее и чистое, большое солнце садилось за деревья и уже не грело. А под его косыми лучами в парке горела яркая осень. Вдоль аллеи пламенели желто-красными листьями клены; как рубины, отливали на солнце спелые ягоды шиповника. Дубы стояли в крепкой, будто вырезанной из меди листве. И всюду желтые, красные, багровые, оранжевые, охровые, светло-зеленые тона и переливы — пышные, но печальные краски увядания.
Таких красок не увидишь в мезонаторных цехах…
Иван Гаврилович что-то говорил, но я, каюсь, не очень внимательно слушал его. Не хотелось ни о чем думать, спорить, рассуждать, в голову лезли обрывки стихов: „Роняет лес багряный свой убор…“, „… люблю я пышное природы увяданье, в багрец и золото одетые леса…“ и тому подобное.
Конечно, мне следовало бы не забывать, что с Иваном Гавриловичем опасно быть рассеянным. Он говорил что-то о своей новой работе, об облучениях нейтрида мезонами. Я любовался красками осени и изредка кивал, ориентируясь на его интонации.
Вдруг Иван Гаврилович остановился, посмотрел на меня исподлобья и гаркнул:
— Слушайте, Самойлов, это же!.. Я уже десять минут заливаюсь перед вами соловьем, а вы не изволите слушать! Пользуетесь тем, что мы не на лекции и я не могу выставить вас из аудитории?
Я покраснел:
— Да нет, Иван Гаврилович… я слушаю…
— Полно! Вот я только что упомянул о мезонии, и вы кивнули с авторитетным видом. Вы знаете, что такое мезоний?.. Нет! И не можете знать… — Голуб сердито засопел, вытащил из кармана поломанную папиросу, стал нашаривать другую. — Черт знает что: я рассказываю ему интересные вещи, а он выкручивается, как первокурсник на зачете…
Ох, как горело мое лицо! В самом деле, свинство — не слушать, и кого? Ивана Гавриловича, который в свое время натаскивал меня на исследовательскую работу…
Некоторое время Иван Гаврилович молчал, хмурился, потом сказал:
— Ну ладно. Если вы ведете себя как мальчишка, то хоть мне не следует впадать в детство и дуться на вас… Значит, я вот о чем…
И он вкратце повторил мне свои рассуждения. Нейтрид не стал пока идеальным материалом для промышленности. Он невероятно дорог. Изготовление его сложно и очень медленно. Он почти не поддается обработке. Значит, он не годится для массового применения… Все это было для меня не ново. Поэтому-то, наверное, я невнимательно и слушал его высказывания. Дальше: вся беда в принципе получения нейтрида с помощью сложных и неэкономичных мезонаторов. Даже точнее: в принципе получения мезонов в ускорителях. Мезонатор — суть ускоритель и, как и всякий ускоритель, имеет ничтожный к.п.д. (Браво, Иван Гаврилович! Уж мне ли не знать, что мезонаторы, даже сделанные из нейтрида, очень плохи!)
Иван Гаврилович снова увлекся. Он размахивал перед собой рукой с потухшей папиросой:
— Мезонатор обречен — он не годится для массового производства! Ведь это примерно то же самое, как если бы мы стали получать плутоний не с помощью цепной реакции деления, а в ускорителях. То же самое, что добывать огонь трением… Мезонатор обречен! Должен признать это, хоть он и является моим детищем. Нужно искать другой способ получения мезонов, такой же естественный и простой, как, например, получение нейтронов из делящегося урана-235…
— Так что же такое мезоний, Иван Гаврилович? — перебил я его, чтобы форсировать разговор.
— Вот это и есть мезоний.
— Что — это?!
— Вот это самое… — Иван Гаврилович сделал жест, будто пытаясь поймать что-то в воздухе: не то падавший лист клена, не то свой мезоний, — и показал мне пустую ладонь. Мезоний — это то, чего еще нет. — Он увидел гримасу разочарования на моем лице и рассмеялся. — Понимаете, это цель: нужно найти такое вещество, которое в известных условиях само выделяло бы мезоны также обильно, как уран-235, плутоний или торий выделяют нейтроны. Вещество, делящееся на мезоны! Понимаете?
— Гм!.. — только и смог сказать я.
— Такое вещество обязательно должно быть в той бесконечно большой и бесконечно разнообразной кладовой, которая именуется Вселенной, — продолжал Иван Гаврилович. — Его нужно только суметь добыть.
— Каким образом?
— А вот этого-то я еще и не знаю… („Так зачем же эти глубокомысленные рассуждения?“ — чуть не сказал я.) Мезоний должен быть, потому что он необходим. И его нужно искать! — Иван Гаврилович черкнул ладонью в воздухе. — Видите ли: мы еще очень смутно представляем себе возможности того вещества, которое сами открыли. Мы не знаем о нейтриде чего-то, очень важного и главного… — Он помолчал, прищурился. — Вот сейчас мы с Сердюком ломаем голову над одним непостижимым эффектом. Понимаете, если долго облучать нейтрид в камере быстрыми мезонами, то он начинает отталкивать мезонный луч!
Похоже, что нейтрид сильно заряжается отрицательным зарядом, но когда мы вытаскиваем
