Старый Христиан вернулся из Берлина — вернулся с деньгами, и вскоре благородная семейка раскололась на два лагеря: мужской и женский. Отец и сын скрывали от обеих девиц историю с рукописью, но девицы, почуяв, что случилось необычное, стали следить за мужчинами, подслушивать их разговоры. И узнали если не все, то основное — Тимроты разбогатели.
Тихие и скромные в годы малоденежья, девицы вдруг захотели наверстать упущенное. Не перешивать старые платья, а одеваться у хороших портних, не сидеть дома и выпытывать у карт, явится ли к ним король бубен (обе мечтали о блондинах), а выезжать в свет, искать этого “короля бубен”. Обе были уже в том возрасте, когда мужчины при первом знакомстве теряются, не зная, как их величать: “мадам” или “мадемуазель”. И барышни Тимрот мирились с этим: знали — без денег жениха не достать. А тут появились деньги!
Старый Христиан больших денег в Берлине не получил. Богатство было впереди, но дочери не хотели с этим считаться. И мужчинам пришлось раскошеливаться на туалеты и даже на приемы.
Все вообще переменилось в жизни семьи. Поручика Вильгельма фон Тимрота произвели в капитаны, и тут он решил разом покончить и с отцом и с сестрами. После продажи первой копии он вытребовал от Росбаха оригинал рукописи, а спустя месяц женился на воспитаннице какого-то сановного старца.
Утром, отослав с денщиком свои вещи на новую квартиру, которую сановный старец обставил для своей воспитанницы, капитан Вильгельм фон Тимрот, доставая с вешалки шинель, обратился к отцу:
— Катишь сказала, что вам будет очень хорошо уехать из Петербурга. Катишь знает красивый русский городок, который стоит на речке. Касимов называется этот городок. Там много помещиков, и у моих милых сестер отбоя не будет от богатых женихов…
— Вилли! Во имя бога!
— Вы меня не изволили дослушать, отец. Я буду вам пятьдесят рублей каждые три месяца посылать. Это с согласия Катишь. Для бедных людей это большой капитал…
Старик Христиан пытался пробудить совесть в сыне, сестры рыдали, но Вильгельм надел шинель и ушел.
ВОР ИЗДЕВАЕТСЯ
14 июня 1853 года русские войска перешли границу Турецкой империи. По бездорожью, плохо снабженные, чуть ли не с дедовским оружием, двигались русские к Молдавии, к Балканам, чтобы добыть свободу братьям славянам — ту свободу, которой сами были лишены.
За Турцию вступились Англия и Франция — началась Крымская война.
Свободу славянам!
Свобода! Это слово, загнанное глубоко в подполье жандармствующим Николаем I, вырвалось на волю: оно замелькало на столбцах газет, зазвучало на собраниях, во время уличных шествий. Во имя свободы стар и млад записывались добровольцами в уходящие на фронт части, а негодные к строевой службе шли в госпитали, в обозы. Многие офицеры в отставке приезжали из-за границы, чтобы вновь вступить в свои полки.
Из Петербурга уже выступила вторая гвардейская бригада. Народ провожал ее от ворот казармы до заставы.
— Свобода! Свободу братьям славянам!
Выступает в поход и Семеновский полк — не целиком, а два батальона. Остающиеся офицеры дают прощальный обед уезжающим.
Среди остающихся — капитан Григорий Кушелев-Безбородко. Да, он дослужился до этого чина! Его рота уходит на фронт, но сам он только сегодня утром был переведен в штаб начальника петербургского гарнизона.
Офицеры сели за стол, и Кушелев-Безбородко увидел против себя Николая Олсуфьева в форме поручика Семеновского полка.
Безбородко шел на этот обед, как идут по вызову к начальнику, зная, что там ждет тебя разнос. Что и говорить — получилось нехорошо. Все просятся в действующую армию, даже из-за границы приезжают, а он…
Да, Безбородко не желает остаться без головы или даже без ноги ради свободы братьев славян! Он пустил в ход все свои связи. Просьбу его удовлетворили, но так неуклюже, что слово “трус”, хотя и не произнесенное, повисло у всех на кончике языка.
И вот перед ним Олсуфьев в походной форме.
Безбородко обрадовался: сама судьба наградила его громоотводом.
Месяца три назад была напечатана в парижской газете коротенькая заметка:
ВОР ИЗДЕВАЕТСЯ!
Рукопись Аристотеля опять ушла в подполье!
Эту заметку перепечатали и петербургские газеты.
Старший по столу, полковник Елагин, произнес первый традиционный тост за здравие царя; дальше следовали тосты за царицу, наследника… и круг здравиц замкнулся тостом за тех, кто не вернется.
Офицеры были уже порядком навеселе.
Безбородко знал, что вот сейчас, когда кончились здравицы, развяжутся охмелевшие языки: посыплются колкие намеки, насмешки и, конечно, в первую очередь, примутся за тех, кто увильнул от похода. Надо, пока еще возможно, воспользоваться громоотводом.
Безбородко поднял бокал и вызывающе обратился к Олсуфьеву:
— Выпьем за того господина, который пытался в Париже продать мою рукопись!
— Пей, если ты с ним знаком, — пренебрежительно ответил Олсуфьев.
— Неужто не хочешь выпить за свое здоровье? Олсуфьев, хотя и был уже изрядно пьян, понял смысл безбородкинского тоста. Он схватил со стола бутылку, замахнулся…
Тут раздался властный окрик Елагина:
— Встать, господа офицеры!
Офицеры вскочили.
— Отвечать всем! — предложил Елагин. — Какой день наступает после понедельника?
— Вторник! — ответили офицеры хором.
— После вторника?
— Среда!
— После среды?
— Четверг!
— Садитесь, господа!
Когда все сели, полковник продолжал:
— Капитан Безбородко, что вы хотели сказать поручику Олсуфьеву?
— Только то, что рукописью, которую он взял у меня, торгуют… тор-гу-ют, — с ехидством закончил он.
— А при чем тут поручик Олсуфьев? — не повышая голоса, продолжал Елагин. — Кто-то украл рукопись…
— Кто-то на ней наживается, — подхватил Безбородко.
— Вот оно что, — растягивая слова, произнес Елагин. — Поручик Олсуфьев, вы слышали? Капитан
