на самой вершине. В сгущавшихся сумерках Стефани и Леон, взявшись за руки, шли мимо приземистых, оштукатуренных зданий. Они заглядывали в витрины магазинов и картинных галерей — таких крошечных, что едва ли они были шире распахнутых настежь дверей. Наверху, в квартирах, окна были распахнуты. В ящиках для комнатных растений на подоконниках, и в глиняных горшках на мостовой, и у входа в каждый дом цвела герань. Между магазинами попадались дома без единого окна, с запертыми на замок парадным входом и дверью гаража. Глубокие трещины их стен были кое-как скреплены квадратными, ручной работы гвоздями, изготовленными, по-видимому, еще в прошлом столетии. Туристы спускались с холма вниз, где их ждали автобусы. Чем выше поднимались Стефани и Леон, тем тише становилось вокруг. Наконец они добрались до самой вершины, где больше никого не было.

— Вот теперь можно сказать, что Везле принадлежит нам, — шутливо бросил Леон. — До завтрашнего утра, когда все эти автобусы снова вернутся сюда.

— А мне все равно, — ответила Стефани. — И не важно, что в городе много народу и нельзя спокойно пройти по улице. Но все люди вокруг так счастливы. Им нравится быть здесь, они все время улыбаются.

Леон нежно поцеловал ее в губы.

— Похоже, я тоже счастлив, как и они. — Они стали обходить величественную церковь. Ее остроконечная черепичная крыша была увенчана крестом, а узкие изогнутые окна напоминали Стефани изумленно раскрытые глаза. На самом краю вершины, вдоль крутого обрыва, тянулась каменная стена, заросшая травами и дикими цветами. Устроившись на ней, Стефани и Леон разглядывали крутой склон, переходивший в ровные зеленые поля Бургундии, четкие ряды деревьев, плавные изгибы реки Кюр, которая в лучах заходящего солнца казалась извивающимся привидением. За две недели, проведенные в Везле, это место стало у них любимыми.

— Тысячу с лишним лет сюда отовсюду приходят паломники, — сказал Леон. — И они продолжают приходить сюда до сих пор. Да и мы с тобой разве не паломники? Мы пришли сюда в поисках укромного уголка и дома.

Они просидели до темноты, а потом стали спускаться той же дорогой.

— Давай зайдем в мастерскую, — вдруг предложил Леон, когда они уже почти подошли к дому. — Я собирался тебе кое-что показать. Сначала думал подождать, но теперь мне хочется, чтобы ты увидела это сейчас.

Он снял себе мастерскую в доме с винным магазином и мясной лавкой на нижнем этаже. Окна мастерской выходили на север и восток. Днем здесь было много света. Помещение оказалось достаточно просторным, чтобы вместить картины, над которыми он начал работу еще в Гу. Они поднялись по лестнице, он открыл ключом дверь и повернул выключатель. Стефани с порога увидела два своих портрета, которые он почти закончил еще в Провансе, а на другой стене — серию картин, которых еще не видела. Леон отступил в сторону, а она, подойдя поближе, принялась рассматривать их, медленно переходя от одной к другой.

Четко выписанные предметы чередовались на них с мазками, лишь намечавшими то, что хотел сказать художник, но сквозь причудливую цветовую палитру, напоминавшую абстрактную живопись, просматривалось то, что было присуще каждой картине: четверо детей, которые то играли, то сидели на месте, то прятались друг от друга, то поверяли друг другу какие-то тайны, то неслись куда-то.

— Конечно, со временем они станут еще абстрактнее, но в то же время будет более понятной главная мысль, — сказал Леон, пока Стефани не отрываясь продолжала разглядывать картины. — Но это только начало. — Он обнял ее за плечи. — Тебя что-то беспокоит?

— Здесь дюжина картин, и на всех изображены только дети.

— Ну и что?

— Мы с тобой никогда не заводили речь о детях.

— Да, конечно. Мы же еще только узнавали друг друга. К тому же у тебя был муж. Это не тот случай, когда торопят события.

— Но ты же никогда не говорил, что любишь и хочешь иметь детей. Я и сейчас не знаю, хочешь ты их или нет.

— Я всегда любил детей. Мне кажется, они по природе своей непредсказуемы и скрытны. Иной раз даже не знаешь, что и думать — настолько им удается сделать так, что чувствуешь себя лишним, но в то же время они довольно забавны и способны вызвать к себе симпатию, даже любовь. Почему ты смеешься?

— Да потому, что ты говоришь так высокопарно, как будто о внеземных существах. Дети ведь ничем не отличаются от нас, просто они ведут себя более непосредственно. Даже если они держатся скрытно, непосредственности в них все равно больше, чем у нас.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— А то, что им хочется, чтобы их понимали. — Она подошла поближе к висевшим в ряд картинам, прикрепленным к стене кнопками. Казалось, она настолько поглощена ими, что разговаривает сама с собой. — Они дают подсказки окружающим, чтобы те удерживали их от чего-то такого, что им самим кажется неправильным. Клифф вот нарочно сделал так, чтобы я наткнулась на радиоприемник и другие вещи у него в комнате. Он даже не удосужился спрятать…

Она медленно обернулась. Она была бледна как полотно, в глазах застыло испуганное выражение, как у человека, внезапно проснувшегося от яркого света.

— А кто такой Клифф? — спросил Леон.

— Не знаю. Мне кажется, это мой… сын.

— А, может, брат?

— Ах… Да, наверное… Но тогда он должен быть намного моложе.

— И это было бы в порядке вещей. — Он привлек ее к себе. Она уткнулась лицом к нему в шею так, что он чувствовал, как у нее вырываются короткие, прерывистые вздохи, чувствовал, как дрожит ее тело. Мало-помалу она перестала дрожать, и, почувствовав, как она слегка отстранилась, он разжал объятия.

— А что, если это мой сын?

— Тогда наша с тобой жизнь сильно осложнится. Хотя, мне кажется, довольно скоро этот вопрос прояснится. По-моему, сейчас ты начинаешь припоминать все больше подробностей из своей прошлой жизни, правда?

Она горестно всплеснула руками.

— Да, но это обрывочные воспоминания. Если и припоминаю, то лишь кое-что.

— Но из этих обрывочных воспоминаний ты мало-помалу вспомнишь все, что было в прошлом. В один прекрасный день все эти события займут свои места, словно осколки мрамора, из которых художник составляет мозаику. Пока что каждый из них, взятый сам по себе, важен, конечно, но не имеет никакого практического значения, и вот вдруг он становится частью единого и рассказывает, что за этим стоит. Ты веришь в то, о чем я сейчас говорю?

— Да. — Она на самом деле верила тому, что слышала от него. Настанет день, когда она, наверное, все вспомнит.

— Но мы не позволим никаким привидениям или фантазиям вмешиваться в нашу жизнь, — сказал он и снова поцеловал ее. — Мы сами будем строить ее по своему разумению, встречать возникающие трудности такими, какие они есть, и преодолевать их. Мы с тобой еще поговорим о детях, потому что, конечно, я хочу, чтобы у нас были дети. Раньше не хотел, а теперь хочу, и, наверное, именно поэтому я и написал все эти картины. Бывает, что я вижу свои мечты на бумаге и понимаю: они приходили ко мне в голову раньше. А что ты об этом думаешь?

— Да, конечно. — Она почувствовала, как что-то словно сжалось у нее внутри. Как будто она только что солгала и поняла, что не должна позволять себе этого; у нее нет никакого права заставлять Леона страдать, оттого что в ней по-прежнему пустота, как бы счастлива и довольна она ни была. Но она любит его, не представляет себе жизни без него, и поэтому, поцеловав его, она сказала:

— Да, я тоже хочу, чтобы у нас с тобой были дети.

— А Робер обвенчает нас прямо здесь, в Везле. Любовь моя? — Наклонившись к самому лицу Стефани, он целомудренно поцеловал ее в губы. — Ты выйдешь за меня замуж? Я ведь раньше никогда

Вы читаете Паутина
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату