— Кто напал? Да он и не думал нападать! Пошутить, наверно, хотел!
— Хороши шуточки!
Видя, что я еще не вполне пришел в себя и соображаю туго, Феопалыч объяснил, что под утро медведь пришел опять и начал развлекаться — палки со скалы бросал, камни.
— Решили встать, пугануть его еще раз. Вас тоже будили, но где там! Ну, значит…
— Только из палатки вышли, — перебил его Борис, — рев такой — мороз по коже! — Борис на мгновение зажмурил глаза, зажал ладонями уши. — И сразу бревно — хрясь! Медведь — бух! Ну и мы тут — бах, бах!
— Пошутить он, наверно, хотел, — повторил Феопалыч, — притащил бревно, видать, торчком его поставил и толкнул, да и сам не удержался, полетел следом, а может, оно его зацепило, сбросило…
Бревно, обгорелая сухая лиственница, лежало совсем рядом с палаткой, оборвав растяжки.
— Чуток правее — конец бы! — Феопалыч вдруг рассердился, покраснел и пнул поверженного шутника ногой. — Ах ты окаянный, черная немочь вонючая!..
Медведь был действительно почти черный, с проседью на хребте. Стоять возле него не очень приятно, хоть нос зажимай, но мы почему-то все смотрели, не могли отойти.
Мы вскарабкались на скалу, ходили, разглядывая следы, по плоской заболоченной вершине, среди хилого, “пьяного” леса, которому вечномерзлый грунт не дал глубоко пустить корни.
Оказалось, что медведь основательно поработал: притащил лиственницу метров за пятьдесят. От нее остался след, как от плуга.
И снова мы стояли возле медведя. Борис затачивал нож, Феопалыч — топор, но то и дело мы поглядывали вверх на скалу, словно ожидали еще какого-нибудь подарка.
Я не мог перестать думать о том, что если бы “чуток правее”… Сказал Борису:
— Советую, пока не поздно, сменить специальность!
Он посмотрел на меня очень внимательно, сдвинув брови, и ответил так:
— Если вы это всерьез, то, как говорится, помахай дяде ручкой! А если в шутку, то могу сказать, что дневник Черского я еще до поступления прочел и последнюю его запись никогда не забуду: изучение Сибири дело не легкое, и часто исследователя ждет неглубокая могила, вырытая заступом в вечной мерзлоте…
Свежинка на завтрак и сознание того, что все кончилось благополучно — медведь расфасован, а бревно горит в костре, — нас быстро развеселило.
Лодка выступала теперь над водой меньше чем на два пальца, но день не ночь, доберемся, по берегу перенесем, а трофеи не бросим!
— Сбылась мечта пижона, — сказал я Борису, — убил медведя, правда уже убившегося, но это деталь!
— Надо ж было вчера истратить последнюю пленку… Кто поверит без доказательств! — сокрушался Борис.
— Выдам справку с печатью! — пообещал я.
— Все равно, любой начнет: знаем, что охотники, что геологи!
— Да тут-то вроде и хвастаться нечем, — заметил Феопалыч, — лучше молчать! Медведей в горах иногда так промышляют: на тропку, где он часто ходит, ставят петлю, привязывают к ней чурку здоровенную. Угодит в нее хозяин, смекалки высвободить лапу не хватает, так он до чурки доберется и давай на ней зло срывать. Поднимет, бросит, а она его за собой… Он в рев, аж пена клочьями! Подтащит чурку куда-нибудь к обрыву и швырнет! Ну и сам, будь здоров, следом летит… Так охотничают, это верно, а вот чтобы себя как приманку подставлять — это мы, наверно, первые. Выходит, новый способ открыли. Только лучше про него не рассказывать. Засмеют!
— Разве утерпишь! — Борис безнадежно махнул рукой.
Конечно, быть открывателем нового очень приятно, но ловить медведей таким способом больше не хотелось. С тех пор никто в нашей экспедиции ни при каких обстоятельствах не останавливался на ночлег под скалами.
— Напрасно смеетесь, точно говорю: медведь геолога вылечил! Про это у нас в Кадаре все знают, соврать не дадут, да и зачем мне врать? Я всему делу живой свидетель, даже на товарищеском суде выступал.
Петр Степанович Бодин смотрел на меня, как гипнотизер. Под седыми бровями глаза у него черные, очень выразительные. Он только что пришел из буфета, но выглядел — будто г. мороза.
Я понимал, что недоверие обижает, но не удержался, спросил:
— А как, геолог после лечения живой?
— Вам все хаханьки. — нахмурился Бодин, — а вот докторша наша, Ирина Павловна, хотя и молоденькая, но очень понимающая, говорит, что случай этот выдающийся и по науке объяснимый. Она даже в журнал написать хочет!
— А медведя себе в помощники она еще не взяла? Раз одного вылечил — может, и других сумеет. Ведь без помощи медведей что-то не у всех врачей получается!
Это была уже другая тема, просто шутка, и Бодин перестал хмуриться, даже улыбнулся.
— Медведь, пожалуй, не согласится. И уж коль лечить таким способом, то и меня надо зачислить хоть в санитары. Без меня не обошлось. Шофер на суде верно говорил, что я подстрекнул его нарушить правила уличного движения в отношении медведя.
Бодин сел на своей кровати поудобнее, откашлялся, приготовляясь начать рассказ.
Я сделал вид, что этого не заметил, повернулся на другой бок, сказал:
— Всего тридцать страниц осталось, — и уткнулся глазами в книгу.
Наступила тишина. Затем кровать скрипнула, Бодин отошел к окну, стал смотреть на аэродромное поле. Мело по-прежнему. Самолеты, выстроенные шеренгой недалеко от окон, виднелись еле-еле, как серые призраки.
Бодин — мой давний знакомый, вместе работали на Чукотке и вот, через десяток лет, столкнулись в гостинице и вместе кукуем вторые сутки в ожидании погоды. Мы уже и выпили, и вспомнили про дела давно минувших дней. Петр Степанович рассказал мне немало интересного, но, видимо, еще далеко не все, что хотел.
Он прибыл на аэродром из тайги и, конечно, меньше всего нуждался в отдыхе от людей и разговоров. У тех, кто проводит жизнь в далеких местах, когда мир месяцами ограничен палаткой или избушкой да несколькими товарищами по работе, появляется особая потребность рассказывать обо всем интересном, что довелось увидеть и пережить. Может быть, тут сказывается привычка развлекать самих себя — ни в театр, ни в гости не сходишь, батарейный приемник давно замолк, а вечера долги. Возможно, что причина более глубокая. Когда очень трудно или просто тоскливо, великой поддержкой служит мысль: люди узнают, люди не забудут. Тот, кто помнит о других, в трудные часы совсем одинок не бывает. Но когда наконец увидишь людей, то действительно очень хочется, чтобы они узнали все — и героическое, и грустное, и смешное. Испытал я это не раз и сам, да, видно, стал забывать в городских своих буднях.
Петр Степанович неподвижно стоял у окна. Мне был виден его седой, коротко остриженный затылок и могучие плечи. Ему-то уж есть о чем рассказать! Четвертый десяток лет на разведках, да еще на каких! Незаменимый человек, он не только знает до тонкости горное дело, но и все умеет сделать своими руками. Практик, но такой, что вряд ли заменят его и двое с большими дипломами!
Конечно, сейчас ему обидно — встретил хорошего знакомого, а тот только посмеивается, а теперь вот отделался, предпочел его безусловно правдивому рассказу какую-то книжонку, где одни выдумки.
Я положил книжку и постарался загладить свою бестактность. Петр Степанович человек отходчивый. Вскоре мы уже сидели рядом, и он рассказывал. Его черные глаза под седыми бровями блестели молодо. Он не сомневался в том, что я ему верю.
