управления, затем «блюдце» перевернулось вверх дном, и мы стали на головы. Губчатый пластик смягчил удар. Резкий поворот, и я упал на своего соседа.
Чаури-сингх попытался успокоить меня:
— Не волнуйся, я выпустил в него все ампулы. Он…
Не закончив фразы, ученый в свою очередь повалился на меня: «блюдце» медленно вращалось. Я перелетел на заднее сиденье и, упершись ногами и руками в стенки, чувствовал себя, как в тренировочном колесе. Чаури-сингх тоже нашел точки опоры и ухитрялся нажимать то один, то другой клавиш на пульте управления.
Я ждал, что вот-вот наше «блюдце» треснет, хлынет вода и все будет кончено. Думая об этом, я почему-то не чувствовал страха, наоборот — мне болезненно захотелось, чтобы это случилось, и как можно скорей.
«Блюдце» перестало вращаться. Чаури-сингх приник к иллюминатору. Я поборол в себе апатию и тоже перевел взгляд с приборной доски на окно. «Блюдце» стояло с наклоном под сорок пять градусов. Лучи прожекторов уходили в темноту, но их рассеянный свет давал возможность рассмотреть кальмара. Прицепившись к скале, Жак держал нас кончиками вытянутых щупалец. Огромные глаза, горевшие переливающимся фиолетовым светом, уставились на меня. По крайней мере, мне казалось, что они смотрят только на меня. Щупальца, вытянутые в струнку, напоминали две дорожки. Хотелось стать на них и пойти к этим глазищам…
Чаури-сингх проворчал:
— Долго он еще намерен любоваться нами?
Я сказал, проникаясь нежностью к моллюску:
— Жак спит. Не будем его будить. Пожалуйста, не надо.
— Мне бы тоже сейчас не хотелось делать это. Да он и не спит. Ему досталась очень небольшая доля снотворного, остальное унесло течением. Все же попытаемся высвободиться из его объятий, пока он находится в состоянии прострации.
Я стал следить за смуглыми пальцами Чаури-сингха и экраном. Щупальца плотно лежали на крышке, приняв темно-зеленый цвет покрытия. Механические руки поднялись из гнезд, захватили клешнями щупальца, тщетно пытаясь оторвать от металла. Лопнула кожа, кровь моллюска уносила вода. Клешни немного приподняли щупальца и сами оказались опутанными тройной спиралью. Я больно ударился лбом в стекло, раздался треск, и мы полетели куда-то с неимоверной скоростью, потом последовал новый толчок, треск, и наступила тишина. «Блюдце» приняло горизонтальное положение.
— Он оторвал нам «руки», — сказал Чаури-сингх. — Ты не находишь, что мы легко отделались?.. Если ему не придет на ум повторить все сначала. — Он посмотрел на нас. — Нет, мы пока идем, а он, наверное, «изучает» устройство механических рук нашей бедной «Камбалы». — Чаури-сингх засмеялся.
Я долго сидел молча, чувствуя приятную слабость во всем теле, как после слишком горячей ванны. Мне стало вдруг смешно, и я с минуту давился от душившего меня смеха. С трудом мне удалось взять себя в руки.
Чаури-сингх сказал:
— В следующий раз свидание с Жаком не произведет на тебя такого сильного впечатления.
— Мне бы не хотелось с ним встречаться, — признался я, с тревогой посматривая на шкалу глубины: тысяча пятьсот метров. Почти предельная для «Камбалы».
Мы проплыли еще около километра в толще подводного течения и стали подниматься на поверхность. Чаури-сингх погасил прожекторы. «Камбалу» окружила абсолютная темнота. Скупой свет люминесцентной градуировки приборов только усиливал идеально черный цвет за стеклом. Мы примолкли, зачарованные жуткой черной тишиной. Неожиданно мелькнул огонек, другой, проплыл пунктир огоньков, напоминающих иллюминаторы крейсерского батискафа. Вокруг замелькали вспышки разноцветных петард. Кто-то стрелял в обладателя этой цепочки из фонариков.
Чаури-сингх сказал:
— Яркая окраска и здесь несет те же функции, что и в освещенной части биосферы. Это и стимулятор для сохранения вида, и ориентир для хищника, здесь все хищники. Свет — приманка, своеобразная наживка, как у удильщиков. Свет приносит и жизнь и гибель. В конечном же счете выигрывает жизнь во всем ее объеме. Жизнь, ведущая к совершенству форм и рождению разума как завершающей фазе в развитии материи. Хотя и здесь еще много надо разгадать. Например, у светящихся рыб часто нет глаз… Смотри. Какая фантазия понадобилась бы художнику, чтобы создать такую драгоценность!
Под углом к нам двигалось ювелирное изделие из брильянтов, рубинов, ярких изумрудов и еще множества каких-то незнакомых мне драгоценных камней. Они то затухали, то вспыхивали, переливаясь, будто их поворачивали перед невидимым источником света невидимые руки.
Вспыхнул наш прожектор, осветив отвратительное белесое создание, состоящее почти из одной пасти. У рыбы были большие глаза, но она совсем не реагировала на свет и медленно двигалась своим курсом.
Прожектор погас, и опять засверкали редкие камни, расположенные с необыкновенным вкусом в сложном орнаменте.
Чаури-сингх сказал в раздумье:
— Какой обманчивой может быть красота!..
На глубине ста метров нас встретил Тави со своими приятелями. В гидрофоне раздались их голоса.
— Мы заставили их поволноваться. — Чаури-сингх улыбался. — Большие глубины для них полны тайн, как для нас далекий космос. Так мы будем встречать наших товарищей, вернувшихся с Альфа Центавра.
Внезапно меня охватила радость, даже больше — восторг. Словно в самом деле я возвращался после многих лет блужданий вдалеке от Земли.
Чаури-сингх, улыбаясь, сказал:
— Реакция после возвращения из глубин очень приятна. У меня всегда такое состояние, как после тяжелой болезни, когда опасность позади, а впереди труд, радость, друзья и все мое, и солнце и океан.
НАЛЕТ ЧЕРНОГО ДЖЕКА
Голубая вода морей, воспетая поэтами, — не больше не меньше, как безжизненная пустыня. Голубые толщи очень бедны планктоном. Это океанический «песок». И если там встречаются косяки рыб, то это странники, переселенцы в более благоприятные места. В морях цвет жизни — зеленый и красный. Зеленые и красные оазисы заселены крошечными водорослями и животными, где гигантами выглядят вислоногие рачки размером в два-три миллиметра и супергигантами — пятисантиметровые эффузииды, ракообразные, похожие на креветок. Их еще называют черноглазками за огромные для их размеров агатовые глаза.
Черноглазки — любимое блюдо синих китов, горбачей и полосатиков. К востоку от нашего острова колышутся красные поля — пастбища синих китов. Здесь разводятся главным образом черноглазки, калянусы, копеподы.
Костя выключил двигатель гоночной ракеты у полосатых буев — границы пастбища, и мы еще метров триста скользили по воде. Тави и Протей, лакомясь рачками, плыли рядом.
Петя Самойлов еще на ходу выловил сачком несколько черноглазок и занялся ими в кормовой портативной лаборатории.
Костя разглагольствовал:
— Если планктон действительно гибнет, то я не завидую китам. Придется их переводить на пастбища в Антарктику или в северные воды, но и там, наверное, не лучше. Разве только удастся нашим генетикам создать более стойкую расу этих черноглазых водяных блох. Но для этого потребуется время. Хотя наша Матильда может и поголодать месяц — другой… — Он помотал головой. — Нет, все обойдется. Просто у нас легкая паника. Не может быть, чтобы вся эта живность, видавшая сотни сверхновых и пережившая неизвестно какие еще напасти, вдруг подняла лапки кверху. Хочешь пари? Ты ставишь реторту из-под
