головы все нежелательные мысли. Бережно вымыла и вытерла свой маленький нож, положив его затем в новый, чистый, сухой карман. Надела на себя первые попавшиеся под руку вещи из верхней части шкафчика в ванной – там лежали всякие старые шмотки, которые жалко выбросить. Затем снова начала набирать воду и позвала Кона.
В шкафчике нашлось кимоно типа подходит-по-размеру-всем, в которое мог втиснуться Кон, или точнее, в которое Кон мог завернуться. По крайней мере оно было черным. Можно было бы отдать ему ту черную рубашку, заброшенную в большой шкаф, но она была уж точно мала.
Так. Я была чистой. Кону было что надеть. Что дальше? Еда. Пока стоило отложить построение далеко идущих планов. Пока можно было заняться неотложными малыми делами.
Когда он вышел из ванной, имея в кимоно весьма экзотический вид, я уже жарила яичницу. Держа в руке сковороду с тремя чудно зажаренными яйцами, я виновато сказала:
– Нечем даже покормить тебя.
В этом была вся моя жизнь – кормить других. Я услышала собственные слова – секунду спустя до меня дошел их смысл, но выражение лица Кона не изменилось.
– Я редко ем. И мне не нужна еда.
Я помотала головой. С таким трудом я избежала расстройства психики в результате столкновения с безначальным всепоглощающим злом, теперь могла утратить это достижение, собираясь накормить вампира завтраком. На глаза навернулись слезы. Ужасно.
– Я не могу есть у тебя на глазах. Это так… Я зарабатываю на жизнь тем, что кормлю людей. Если я не могу этого делать – то все пропало. Я воспринимаю себя как человека, который кормит…
– Людей, – сказал Кон. – А я не человек.
Я как раз недавно обсудила это в ванной сама с собой.
– Да. Ты просто не человек.
– Твоя еда остывает, – сказал Кон. – Ее лучше есть горячей, верно?
Я отрицательно покачала головой. Но он был прав – жалко, если пропадет такая удачная яичница.
– Но я попью с тобой, – сказал Кон.
– Апельсиновый сок подойдет? – с надеждой спросила я. В соке должны были присутствовать калории. Вода не считается.
– Хорошо. Пусть будет апельсиновый сок.
Я вынула три белые розы из одного из моих чудных стаканов, наскоро его сполоснула и налила туда сок. Это был высокий стакан с золотыми крапинками. Глупо было пить из него сок. Я не видела, как он пьет – в кабинете Богини я тоже не видела, чтобы он пил свой чай, – но пока я ела свою яичницу с парой поджаренных гренок и пшеничной лепешкой, не меньше полулитра сока исчезло. (Как хорошо, что мне не пришло в голову выбросить все продукты из холодильника, когда я собиралась умереть). Значило ли это, что напиток ему понравился, или это была просто вежливость?
– Ну как? – спросила я.
– На вкус как апельсиновый сок, – ответил он своим самым загадочным тоном.
Как же я определю, кто есть мы-на-одной-стороне? Если сравнить Кона и Бо, то Кон, пожалуй, стоит на стороне добра. Но он остается вампиром. Он остается…
Кон сидел на стуле, а я молча мыла посуду. Спокойно сидя и ничего не делая, благодаря кимоно он стал похож на дзэн-буддиста. В первый раз я увидела это на озере: эту способность спокойно сидеть и ничего не делать с особым изяществом; точно так же он сидел, когда мы вместе были прикованы к стене. Сейчас над ним не нависала угроза мгновенного сожжения, но его манера сидеть осталась неизменной.
Я мыла посуду не спеша. Купание и еда позади. Впереди не предвиделось ничего, кроме приготовлений ко сну. Кон говорил, что днем вампиры дремлют, или что-то вроде того. И мое тело остро требовало сна, угрожая отключиться прямо здесь и сейчас. Но разум был против. Я пыталась убедить себя отнести мокрую одежду вниз, но это требовало слишком больших усилий; ступеньки – сейчас для меня это как подъем на Эверест без проводника-шерпа.[5] Я сняла брюки Кона с сушилки для полотенец, куда он забросил их, когда постирал и выкрутил (трудно представить вампира, занятого работой по дому, но думаю, что даже вампиры должны были придти к элементарной необходимости стирки одежды), и повесила их на балконе, предоставляя сушку солнцу и ветру. По крайней мере, это все еще были брюки, хоть и изрядно потрепанные после ночных событий. Об остатках рубашки нельзя было сказать даже этого. Я снова порылась в кладовке – с угрозой для жизни, поскольку запихнутые на верхние полки компьютерные потроха так и норовили рухнуть – добыла-таки черную рубашку и оставила ее висеть на ручке дверцы.
Мойка и чистка кухонной утвари, даже самые тщательные, заняли совсем немного времени.
Теперь оставалось только спать. Ничего не поделаешь.
По крайней мере, при такой усталости, по-прежнему следя за своими руками на предмет их мятежа, я не думала – или, лучше сказать, была неспособна думать – о том, чем еще можно было заняться на кровати, кроме как спать. Или можно было. Или нельзя.
Вместо этого я думала о том, что мне страшно быть одной. Страшно спать.
– Ложись на кровать, – сказала я. – Балкон зашторить нечем, а во второй половине дня солнце будет светить в окна гостиной. Я лягу на диване.
Секунду он молчал, и я подумала, что он будет спорить. Не уверена, что мне нужен был этот спор. Но все, что он в конце концов сказал, было просто-напросто:
– Очень хорошо.
Конечно же, я не смогла заснуть. Я бы хотела думать – хотя бы попытаться думать – что просто не привыкла спать днем, но с той сверхурочной работой, которой иногда приходилось заниматься в закусочной, я должна была или научиться дремать в дневное время, или умереть, и я научилась. До событий, произошедших пять месяцев назад, фразы типа «сделать что-то или умереть» казались мне совершенно
