превосходящих силах противника»…
Что ж, уцелевший генерал, пожалуй, искренен. На пути фашистов действительно были превосходящие силы. Только не в количестве штыков и пушек. В этом-то смысле тогда, в сорок первом, все было как раз наоборот. Просто никогда не понять этим теоретикам, и никакие академические знания им тут но помогут, где, когда, в какой момент сработает в душе советского солдата тот механизм, который сделает его тверже стали и камня. И почему это оп, уже вроде бы поверженный, избитый в кровь, измотанный отступлением, вдруг остановится, посмотрит себе за спину и скажет про себя:
«Все. Дальше отступать некуда. Дальше для нас земли нет».
Ногтями вцепится в наспех отрытую ячейку, зубами вгрызется в бруствер своего окопа — и не найдется на свете силы, чтобы живым сдвинули его с места.
Так было под Москвой и Ленинградом. Так было под Сталинградом. И так было под Мурманском, где наши войска сразу же, в сорок первом, стали насмерть на подступах к городу.
В тех, еще летних боях короткого отступления, в арьергарде наших полков и дивизий выявились, подобрались и сплотились группы дерзких до отчаяния бойцов.
Отходя последними, то и дело вступая в рукопашные схватки с врагом, они вскоре убедились, что не так уж страшны все эти эсэсовцы из «мертвых голов» и «эдельвейсов», что их можно бить, только сам не робей! И с начала позиционной войны до ее окончания этим делом и занимались. Хотя, казалось бы, ни возможностей, ни условий для этого у них не было совершенно никаких.
Здесь, в Заполярье, на местности, будто забытой богом и людьми, все было не таким, с чем обычно приходится сталкиваться солдату.
Траншея? Ее не выроешь в гранитных склонах сопок. Траншеи выкладывали из замшелых валунов, и они под названием «китайские стены» тянулись вдоль нейтральной полосы с обеих сторон.
В стенах там и здесь зияли провалы. Это значит — река, озеро, болото… В этой холодной пустыне горы и камни будто растут из воды.
Окопчик на нейтралке, где можно укрыться, когда обнаружит враг? Его тоже не выкопать. И вот часами, днями лазили разведчики на открытые, намертво прострелянные снайперами голые поля, чтобы собрать хоть горку камней, заложить в трещину взрывчатку и если уж не выдолбить, то хотя бы выворотить небольшую ямку.
Зимою все это заметет снегом, стены своих траншей противник зальет водой, и они станут ледяными, так что и не вспрыгнуть на них — непременно соскользнешь.
Перед поиском нужно, чтобы артиллеристы дали по ледяным скатам раза два, не больше, иначе враги догадаются, что в их стене делают пролом. А разведчикам нужно помнить, закрыв глаза, вслепую видеть, куда попадут снаряды, где лежат под снегом горки камней, чтобы схорониться за ними, когда навстречу ударит огонь.
Глаза можно, конечно, и не закрывать. Но что толку? Полярной ночью, в пургу все равно ведь ни зги не видно, и даже ракеты гаснут в мутной вихревой круговерти.
А потом придет лето, похожее на весну русской луговой полосы, только без утренних зорь и вечерних закатов. Кругом слюдяно блестят озерки, мочежины, над землею поднимается теплый пар, в нем зудит и толчется мошкара.
Но лучше бы его вовсе не было, этого заполярного военного лета! Потому что как идти за «языком», когда день-деньской светит солнце, а на другом конце горизонта, словно в насмешку, словно напоминая, что она все-таки есть, где-то есть, появится на короткое время и тотчас исчезнет белесая, прозрачная, как марля, луна…
Летом все время цели видны, летом на переднем крае стреляют много, стреляют все — пехотинцы, пулеметчики, минометчики. Металл дробит камни, осколки свистят роем, и никогда не знаешь, чем в тебя угодит — куском железа или булыжником. А может быть, сразу и тем и другим.
Однако полярная ли ночь, полярный ли день — разведчикам все равно нужно вести поиск. «Надо идти», — как говорят они. В разведку вступают добровольно и потом уже не ноют — «невозможно». Невозможного для разведчика, пока он живой и задача не выполнена, нет.
Трудно. Очень трудно.
«…Это был другой мир. Суровый мир полумрака и жестокого холода, обжигающего лицо, в котором жизнь была долгой и ожесточенной борьбой с природой и людьми. Мир, где сигарета была роскошью, нормальная пища — мечтой. Нужно быть упрямым, чтобы выносить это даже в мирное время. А теперь… все это приблизительно походило на мои понятия об аде на земле», — в изумлении писал о жизни защитников Заполярья американский писатель и моряк Дейв Марлоу.
Но ко всему приспосабливается человек. И к сорок четвертому году уже пообвыкли, притерпелись ко всему солдаты Севера и даже научились скрашивать свой трудный, неуютный быт.
На каменных стенах землянок появились открытки. Близкие сопки с мудреными названиями заново окрестили по-своему, привычными понятиями: «Челнок», «Сахарная», «Огурец», «Верблюд», Долина Западной Лицы стала «Долиной Смерти» [4]: здесь, на берегах этой северной реки, здорово набили в сорок первом горных егерей из «Эдельвейса».
Ну, а когда оленей стали называть Булаными и Саврасками, тут и говорить не надо: вовсе освоились с северной войною, и если кто-нибудь попадал в госпиталь Колы или Кандалакши, то на него смотрели, как на выигравшего курортную путевку в Сочи. И завидовали: вот ведь повезло человеку — в Кандалакшу попал! А там и кино, и лесозавод неподалеку, где полным-полно девушек, мобилизованных трудовым фронтом.
Если отправляли дальше, на Большую землю, это было ужо плохо, это значило — тяжелое увечье. Тех, кого после госпиталя возвращали в строй, с Севера не увозили. Кировская дорога и без того работала с перегрузкой. Мурманский порт оставался единственным «окном в Европу», эшелоны с поставками по ленд- лизу шли из него кружным путем, через Кемь и Вологду [5], - шли под вой пикировщиков, под бомбами, но шли. И каждый вагон был на вес золота.
Раненые лечились почти у переднего края, в подземных госпиталях, которые сестры украшали по весне скромными цветами тундры, а долгой зимою — пахучей хвоей, привезенной, как ныне возят мимозу с юга, все оттуда же, из Кандалакши. И еще они умели говорить:
— Миленький, ты потерпи. Тебе не больней всех. Все будет хорошо. Мы еще увидим солнце.
2
Дивизионные разведчики жили на восточном склоне небольшой высотки, почти кругом опоясанной неширокой, но бурной речушкой. Она даже зимою замерзала не вся, шумела по камням на перекатах и в полыньях, а летом и особенно весною разливалась бурным потоком.
Что это было за жилище? Землянка — не землянка, пещера — не пещера. Так, нечто среднее. В небольшую расщелину заложили изрядную порцию желтых кирпичиков тола, рванули как следует под шум артиллерийской перестрелки… Образовалась большая сводчатая зала. Снаружи ее заделали подручным материалом — цинками от патронных ящиков, досками, законопатили ягелем… Получилось очень прилично: совершенно замаскировано и непробиваемо никакой фугаской — чтобы попасть к двери, нужно было перелезть защитную каменную гряду и только в глубокой выемке обнаружить вход.
В дни революционных праздников разведчики даже красный флаг у двери вывешивали. И хотя уже в десяти шагах его ни сбоку, ни сверху — ниоткуда не было видно, о флаге в дивизии знали. В праздники у разведчиков бывало многолюдно. К ним шли, как на демонстрацию.
Взрыв пробил в камне какую-то водоносную жилу, и над входом все время капало, как из старой, проржавленной трубы. Но со временем, когда немало тушенки съели, из консервных жестянок склепали желоб и отвели свой «нарзан» прямо в речку, чтоб не смердил под носом. Очень уж вредный и едкий попался источник.
Нары, застланные сухим рыжим ягелем, стояли в глубине полукругом. Прямо над ними висела школьная карта европейской части СССР. На ней, отмеченная красными флажками, вилась линия фронта.
