Гиперборейская чума

камланий своих последние кружатся до исступления наподобие персидских дервишей, после чего распевают, оборотившись лицом к северу, волшебные свои песни. Нередко случается, что больные после того выздоравливают. Позже и мне самому пришлось испытать целебную силу колдовских заклятий. Кроме лекарских обязанностей, камы также являются хранителями и носителями туземной истории и словесности.

Продолжая штудии свои в течение нескольких лет, внимание мое привлекли сказки о небольшом загадочном племени, именуемом нимуланы. Сей народ, в отличие от тунгусов, тубаларов или кето, не кочует по тайге, ища все новых охотничьих либо рыболовных угодий, но живет постоянно на одном месте, и место это представляется простодушным нашим язычникам совершенно недоступным. Земля нимуланов есть некое подобие Елисейских Полей или, лучше сказать, Островов Блаженных. Там не бывает зимы, непогоды, ужасных таежных пожаров, когда все живое, гонимое огнем, устремляется к рекам и водоемам, там нет болезней и печали, охота в этой земле неизменно удачна, а люди веселы и благожелательны. Чужаку прийти туда своей волей никак невозможно; но бывает, что, уснув на таежной елани, охотник просыпался вдруг совсем в ином месте. К счастливцу подходили прекрасные девушки-нимуланки, чьи круглые лица испещрены были самой искусной татуировкой (так называемые «шитые лица») и увлекали его в Каменный Чум, представить своей владычице Ултын-хотон, сиречь славной Золотой Бабе, о которой упоминал еще Татищев, помещавший ее, правда, где-то в устье Оби. Пришельцу предлагали принять участие в вечном празднике, царящем в земле нимуланов. Вдоволь напировавшись, наплясавшись и насладившись дарами Венеры, охотник снова засыпал, пробуждаясь на прежней елани. Тут, однако же, ждала его судьба незавидная – бедняга либо превращался в глубокого старика, либо оказывалось, что во внешнем мире прошло уже много лет, и соплеменники его давно умерли, потомки хранят лишь память об исчезнувшем. Дары же, полученные от Золотой Бабы, неизменно превращались в труху и козий помет.

Но хуже всего было тем, кто просыпался, не потеряв ни своих, ни чужих лет, – его ждала внезапная и ужасная смерть: гость нимуланов спустя день, месяц, год или несколько лет вдруг делался испепелен во мгновение ока, причем одежда и обувь несчастного оставались совершенно целыми.

Всякий образованный человек сейчас увидит в досужих этих россказнях прямое сходство с британскими легендами о Королеве Фей и одноименной поэмой Спенсера, что говорит в пользу единого происхождения всех людей. Романтическое воображение, впрочем, легко может представить себе судьбу некоего англичанина, мореплавателя, занесенного неверной судьбою в Сибирь – мало ли сыновей Альбиона, ищущих Северного морского пути вокруг Азии, нашли последнее пристанище на суровых сибирских побережьях еще со времен Ивана Третьего. Сей предположительный англичанин вполне мог поделиться с приютившими его туземцами легендами своего отечества…

Впрочем, старый шаман Почогир, которого мне удалось излечить от несварения с помощью щепотки английской соли, самым горячим образом уверял меня, что ему удалось побывать в блаженной земле нимуланов, отделавшись лишь внезапным старением, кое было истолковано членами его рода как чудо, вследствие которого он и сделался шаманом. Подробности пребывания, сообщенные им, были настолько правдоподобны и выразительны, что навряд ли могли быть лишь порождением тунгусской фантазии. Кроме того, на груди любезного моего Почогира обнаружил я знак, совершенно неуместный для обитателя сибирской тайги: грубое, но несомненное изображение римского двуликого Януса… Тунгусы, кроме того, татуировками себя не украшают. По словам шамана, сим клеймом отметила его сама Ултын-хотон.

С той поры земля нимуланов сделалась для меня неотвязным наваждением; я начал стремиться к ней с горячностью, какой не ведал и в юности – своего рода безумие или мания. Напрасно старался я отвлечь себя картографическими изысканиями или наблюдениями за погодою, починкою сбруи или пчеловодством, чтением Данте или Гете – напротив, последний устами Фауста и адского его искусителя лишь распалял мое стремление. Должно быть, именно с таким чувством конквистадоры Кортеца и Писарро искали в трущобах Амазонки страну Эльдорадо.

Добрый кам долго и безуспешно отговаривал меня от сего предприятия. «Белый Царь простит – свой чум поедешь, будешь с детьми и внуками Питембур аргишить», – говорил он, полагая семейственность главною добродетелью. Я же был убежден, что лукавый Почогир знает о нимуланах гораздо больше, нежели рассказал мне, и побывал там более одного раза. Так, понемногу я вытянул из старика сведения о том, что нимуланы иногда покидают свою блаженную обитель и странствуют по тайге для развлечения и удовольствия, а понравившегося им человека запросто могут увести к себе. Но надеяться попасть в такой случай можно и до конца жизни – надобен верный и надежный способ. А жизнь свою я и без того полагал пропащею: в отличие от тунгусского шамана, я не слишком-то уповал на Государево милосердие. Слухи в ссылке, несмотря на дикость и «дистанции огромного размера», распространяются шибче, чем именные указы с фельдъегерями; я уже знал о страшной гибели храброго Лунина в Акатуйской каторге, о вымышленном шпионами заговоре бедного Ентальцева в Ялуторовске (надо же – нашли в конюшне пушечный лафет чуть ли не Ермака Тимофеича времен!), о зверской расправе над мятежными поляками на Кругобайкальской дороге. Видимо, медвежья болезнь у Николая Павловича приобрела хронический характер, но не строчить же на Высочайшее имя письма, исполненные восторга и покаяния, подобно барону Штейнгейлю!

А с вами была Сашенька, и я был спокоен за вашу будущность. Истинная Христова любовь, дети, не заключается в истерическом и публичном лобызании супружних кандалов…

Словом, противу бельгийского ружья и пяти фунтов пороху старик не устоял.

Для властей я считался отправившимся на охоту: как раз потянулись в теплые края дикие гуси. А бросаться в побег на зиму глядя может лишь безумец. Бдительность наших Церберов обостряется лишь весною, которую сибирские каторжане уважительно величают зеленым прокурором. Потом можно благодушествовать до следующей весны. В сезон побегов образ мысли переселенцев делается чрезвычайно противуречив: они то выставляют по ночам для беглых кринки с молоком и караваи хлеба, то дружно ловят и выдают варнаков, лицемерно не забывая при этом именовать их несчастными. Вообще за годы каторги и ссылки я немало понял о русском характере…

…Старик шаман еще раз честно предупредил меня о возможных опасностях, главными из которых были опрокинуться на порогах либо вмерзнуть в лед, поскольку ожидалась ранняя зима. Я не внимал этому, положившись, как магометанин, на кисмет. Тоскливо кричали гуси, пролетавшие на недоступной для выстрела высоте. Осень сибирская по живописности едва ли не ярче лета. Угрюмые пихты и ели кажутся черными на золоте листьев, а небеса прозрачно-лазурны.

Утлая ладья, в которой предстояло мне отправиться в сие, возможно, последнее в жизни странствие, зовется по-сибирски оморочкою. Я погрузил в нее нехитрый мой припас. Почогир подал мне березовый туес, наполненный колдовским настоем. Мне должно выпить эту тошнотворную жгучую влагу как раз в том месте, где Курлюк впадает в Ангару, после чего следует улечься поудобнее на днище, скрестить руки на груди и закрыть глаза. Невольно припоминается погребальный обряд наших предков-варягов…

…Очнулся я, когда суденышко мое ткнулось бортом об сваю. Ее вынесло на берег сабуровского пруда. Знакомая аллея уходила вдаль. По аллее бежала мне навстречу моя Сашенька – по-прежнему молодая и прекрасная, но почему-то в черном платье. «Вот и ты, – сказала она. – Как вовремя! Дети и внуки как раз собрались плясать ехорье!» «Откуда бы Сашеньке знать название тунгусской пляски?» – подумал я и вышел из оморочки. В глубине парка гулко бил бубен. Сверху валил снег, но до земли не долетал, пропадая на высоте человеческого роста. «Как ты смогла сохранить себя перед годами разлуки?» – спросил я Сашеньку, и она отвечала: «Это все олений жир!» Мысли мои смешались, но я последовал за супругой.

На поляне вокруг каменного Приапа множество детей водили тунгусский хоровод, распевая ангельскими голосами: «Ёхорь, ехорь, ехорье!» «Которые же из них наши?» – воскликнул я. «Все наши, – сказала Сашенька. – Тут и дети, и внуки, и правнуки!»

Я подошел ближе. Все дети обряжены были в тунгусские одежды, но не из мехов, а из европейских тканей, все дети были на одно лицо, и я не мог даже отличить мальчиков от девочек.

Посреди хоровода, бесстыдно лаская Приапа, корчился кузнец Филиппушка; лицо его было испещрено узорами.