– Еще как, – честно сказал я.
– А потом все прошло?
– Можно сказать, что прошло.
– Вот и я… Ах, черт, черт, черт! Как бы я хотела написать русский роман, типичный роскошный русский роман, в котором ничего не происходит – и все гибнет, гибнет…
– Да. «Они пили чай и говорили о пустяках, а в это время рушились их судьбы…»
– Именно так, Николас! Это гениально. Вот это – гениально…
– Скажите, Агата, а зачем вы затеяли тот Nichtgescheitgeschehnis вокруг несчастной мадам Луизы?
– Ах. Было так скучно, что я поняла: если не устрою чего-то подобного, то взаправду кого-нибудь отравлю. Но вы же не обиделись?
– Какие могут быть обиды между поэтами? А кстати, где действительно мадам Луиза?
Агата повернулась ко мне. Глазки ее озорно светились.
– По моему знаку зададите мне этот же вопрос – но громко. Хорошо?
– Ну…
Она поманила меня за собой и быстро пошла к трапу. Мы спустились на следующую палубу, прошли немного к корме и остановились напротив шлюпки, издававшей звуки. Агата махнула мне рукой.
– А где же действительно мадам Луиза?! – громко, как на сомалийском базаре, закричал я.
– Эта старая французская мымра? – в тон мне закричала Агата. – Да ее отсутствия не заметил даже ее собственный муженек!
Шлюпка накренилась. Агата схватила меня за руку, и мы, как нашкодившие гимназисты, бросились к ресторану. Мы еще не добежали, когда оркестр скомкал и оборвал мелодию…
– Вот вам и следующий, – сказал я.
В зале загорались люстры, публика устремлялась к центру зала, где немец-репортер размахивал, как знаменем, мокрым снимком.
– Маньяк! – кричал кто-то. – На корабле маньяк!
Таща за собой Агату, я протолкался к немцу. На снимке было несколько пассажиров, в том числе мадам Луиза; они весело улыбались, освещенные солнцем, а за их спинами на белой надстройке лежала тень: скособоченный силуэт человека с занесенным над головой пожарным топором…
Все стихли. Пассажирский помощник начал, заикаясь и путаясь, говорить что-то успокаивающее, но его прервал резкий властный голос:
– Какая блядь назвала меня старой мымрой?!
Агата тихо ойкнула и спряталась за мою спину.
В дверях стоял пьяный и растерзанный греческий принц с тусклым огнем в глазах, а на шее его висела, как очень большой и мятый галстук, мадам Луиза…
И вот здесь, господа, уже не в первый раз меня восхитили англичане. Ведь что бы сделали русские? Побили бы сначала принца, а потом бедняжку Агату. Или наоборот: сначала Агату, а потом принца. И долго бы потом мучились от осознания подлости бытия. Что бы сделали гордые французы? Часть их попортила бы прическу мадам, а оратор-аматер часа два без перерыва обличал бы гнусный порок – меж тем как вторая часть тихонечко бы увлекла мадам в более надежное место. Что бы сделали немцы? Засадили бы парочку в разные – подчеркиваю, разные! – канатные ящики, а прочую публику разогнали по каютам. Чем исчерпали бы вопрос навсегда. На мой же особый взгляд, единственные, кто в этом деле заслуживал мордобоя, были телохранители принца, которые, мерзавцы, все знали, но помалкивали. Хотя опять же – служба… Англичане же, пожилая чета, просвещенные мореплаватели, бросились к виконтессе и принцу, как к потерпевшим кораблекрушение, словно шлюпка та не качалась над палубой, а долгое время была игрушкою волн и стихий.
«Потерпевших» стали отпаивать кофием, укутали пледами, потихоньку увели прочь с глаз. Виконт дю Трамбле даже не подошел к счастливо обретенной супруге, а продолжал демонстративно оказывать знаки внимания польской графине. Оркестр вновь заиграл, инцидент обрел наконец свое естественное завершение, участники расследования вздохнули и слегка расслабились, и даже Петр Демьянович пригласил на тур вальса даму в красном домино.
– Похоже, Ник, что нам придется богатеть старыми проверенными способами, – сказал Атсон. Дырку в платке он все-таки провертел.
– Была у собаки хатка, – сказал я по-русски и перевел ему дословно.
Марлен танцевала с обоими братьями-итальянцами одновременно. Оркестр специально для них играл тарантеллу. Это надо было видеть.
– А знаете, Ник, кто был тот парень с гидроплана? Я тут пошептался с командой. Сын нашего судовладельца.
– И всего-то? – спросил я.
– В том и дело, что не всего-то! Он псих, он сдвинулся на вашей Марлен. Вбил себе в башку, что должен добиться ее внимания… Папаша, понятно, ни в чем ему не отказывает. Его, правда, посадили под замок…
Стоило Атсону это произнести, как на кухне, слышимые даже сквозь звуки оркестра, обрушились котлы и кастрюли. Я обернулся. Из проема двери, соединяющей кухню с рестораном, вырвался человек в белом трико, белом колпаке и с набеленным лицом. Этакий Пьеро. Он дикими глазами обвел публику и бросился к танцующим, оставляя на паркете мучные следы.
