Костя был прав: чертеж землепроходца открыл нам Анюй с верховьев до устья, точно с птичьего полета. Костя призадумался, рассматривая рисунок:
— Не пойму, куда он пер? Помнишь, в конце грамоты: “от крепости шли бечевой шесть недель”; вот и путь он свой обозначил. Выходит, Каргополец шел из Ннжне-Колымской крепости вверх по Анюю к Камню?
Действительно, куда же пробирался он со своей смелой подругой? Вернувшись с Аляски в Нижне- Колымскую крепость, мореход повернул обратно на восток, по сухопутью. И почему высадка русских людей на новый материк не оставила следа в переписке целовальников[23] Нижне-Колымской крепости с якутскими воеводами? Ведь челобитные и “отписки” той эпохи чутко откликались на псе события, связанные с открытием новых “землиц”.
Возникало много неясных вопросов.
Илья, прищурившись, разглядывал па свет горящий рубин. Он вертел перстень и так и сяк, то приближая камень к глазу, то отдаляя его.
— Чего ты суетишься?
— Птица в красный озеро тонула, — ответил старик, — на дно буквы хоронила.
— Какая птица, какие буквы?!
Я взял перстень и вгляделся в драгоценный камень.
— Что за дьявольщина! Смотри, Костя, рисунок какой-то.
Костя повернул камень, и вдруг он отделился вместе с золотым ободком короны, открыв печать с выгравированным рисунком. Летящий орел нес в когтях три сплетенные буквы замысловатого вензеля: “И.П.Б.”
— Ну и чудеса! — воскликнул Костя. — И перстень именной!
Ни одна буква не совпадала с именем землепроходца. Владелец перстня с именной печатью был, очевидно, человеком знатным. В XVII веке по имени и отчеству величали лишь бояр, воевод и царей.
В одинокой хижине у истоков Анюя нам досталась уникальная коллекция реликвий XVII века. Найденные вещи носили отпечаток не только глубокой старины, но роскоши и богатства…
ПРОЩАНИЕ
Походная жизнь полна неожиданностей. На Анюе мы искали оленьи пастбища, а нашли бесценные реликвии сибирских землепроходцев и превратились в археологов.
Но и поиски пастбищ увенчались успехом. Пересекая с вьючными оленями Главный водораздел, мы обнаружили в верховьях Анюя высокогорный узел, вздымавшийся к небу ребристыми вершинами.
Перед нами открылась благословенная страна нетронутых летних пастбищ. В широких корытообразных долинах ярко зеленели карликовые ивнячки, струились речки, полные прозрачной воды, там и тут блестели озера и голубоватые нетающие наледи.
Забираясь на вершины, оглядывая с птичьего полета высокогорные долины, мы убедились, что верховья Анюя вместят в летнее время целый оленеводческий совхоз!
Нас поразило обилие ягельников на склонах сопок. Можно было предполагать, что мы встретим в Анюйской тайге богатые ягельники.
Утром Костя и Геутваль проводили нас в плавание. На обветренных лицах друзей мелькнула тень тревоги, когда быстрые струи подхватили и понесли шаткий плот. У меня тоже сжалось сердце: Костя и Геутваль оставались с горсткой пастухов в безжалостной северной пустыне. Вырвутся ли они из ее объятий?
— Прощай, Геутваль! Крепче руль, старина!
На глазах девушки блестели слезы. Костя сбросил с плеча винчестер и пальнул вверх. Выстрелила и Геутваль.
Раскатисто откликнулось эхо. Ответить прощальным салютом мы не успели. Река круто повернула. Костя и Геутваль с дымящимися винчестерами скрылись за скалистым мысом с лысой вершиной…
Вцепившись в ослабевшие ремни, Илья стягивал мертвым узлом поклажу. Я всей тяжестью наваливался на рулевое бревно, удерживая на стрежне наш треугольный плот, похожий на полураспущенный веер.
Вокруг вздымались голые купола сопок. Анюй в этом месте стискивали каменные щеки, и взгорбившийся поток гнал плот с ошеломляющей быстротой. Сухие бревна почти не погружались в воду, и мы летели среди пенистых гребней точно на ковре-самолете.
— Смотри, девка машет, — невозмутимо сказал Илья.
Я обернулся. Рулевое бревно выскользнуло из рук. На лысой вершине скалистого мыса замерла Геутваль. Тонкая и стройная в своих лыжных брюках, резиновых сапожках и белой кофточке, она подняла над головой руки и взмахивала ладонями, точно птица крыльями. Черные волосы ее разметал ветер. Я схватил винчестер и выпалил в воздух. Геутваль вытянулась на носках, словно хотела взлететь над рекой белокрылой чайкой.
Размахивая штормовкой, отвечаю ей до тех пор, пока высокий лесистый мыс не заслонил девушку. “Словно Кожаный Чулок, — невольно подумал я, — устраиваю чужое счастье, а сам ухожу неизвестно куда. Как перекати-поле…”
Замечу мимоходом, что облик Геутваль совершенно переменился. Мы с Костей сшили ей из синей байки отличный спортивный костюм: Костя скроил лыжные брючки, а я смастерил спортивную курточку. У нас нашлись маленькие резиновые сапожки, и Геутваль стала совершенно неотразимой. Плутовка это понимала и носилась в своем костюмчике с необыкновенной природной грацией.
Это была первая девушка Центральной Чукотки, сбросившая шкуры и облачившаяся в современный наряд…
Полдня мы мчались вниз по Анюю без всяких приключений. Полая вода доверху наполнила русло, скрывая мели и перекаты. Не застигла врасплох и быстрина в скалистом проходе. Землепроходец разрисовал на своей карте “щеки” и прижимы, сдавливающие долину Анюя, и вязью написал: “Быстер матерая вода”.
Колымчане до сих пор называют матерой водой глубокие, удобные для плавания места. Поэтому, не опасаясь порогов, мы вошли в быстрину и теперь неслись сломя голову у подножия каменной стены. С высоты скал наш плот, вероятно, казался спичечной коробкой, а люди, примостившиеся на нем, муравьишками.
Продовольствие, спальные мешки, путевое снаряжение Илья завернул в палатку и притянул арканами к бревнам.
Бесценные реликвии плавания Дежнева, добытые в хижине землепроходца, я сложил в рюкзак и надел его на себя. Золотой перстень с рубином красовался на моем исцарапанном пальце. Фрагменты грамоты и чертежную роспись Анюя спрятал в планшетку, накрепко зашил просмоленной бечевой и сунул за пазуху. В любую минуту можно было вытащить сумку — полюбоваться сквозь прозрачный целлофан редкой грамотой или посмотреть путеводный чертеж.
Илья восседал на вьюке, невозмутимо покуривая костяную трубочку. Меня восхищало спокойствие старого охотника. Коренные жители Севера не умеют плавать, и любая передряга в стремительном потоке Анюя могла обернуться для него трагически.
Приплясывая у рулевого бревна, я чувствовал себя заправским плотогоном. Впрочем, треугольный плот не особенно нуждался в управлении, он великолепно держался на самой стремнине.
Внезапно речная долина расширилась. Русло разветвлялось здесь на несколько проток. Желтоватые песчаные острова заросли ивняками. Клейкие листочки совсем распустились, рощи как бы окутались зеленоватым облаком, источая душистый запах, нежный и горьковатый.
Теперь я внимательно рассматривал чертеж Анюя. Выполнили его добросовестно, и спустя три столетия этот труд приносил практическую пользу.
На своей карте землепроходец у крутого поворота Анюя черточками обозначил несколько порогов, рядом нарисовал крест. Вероятно, тут ждали нас основные неприятности. Известно, что в прошлом сибиряки
