кочегарке сходство с паровозной кабиной, только паровоз этот был устремлен в небо. “Борисоглебской милиции” Намик, разумеется, помочь не сумел, и мы двинулись в прачечную. Она помещалась в дальнем конце двора, но уже на полпути стал ощущаться специфический запах сырого белья. Навстречу нам вышла женщина с большой дорожной сумкой в руках. Я было остановился, думая, что это и есть “прачка наша, Огерчук Валя”, но комендант не обратил на нее никакого внимания, и мне пришлось догонять его уже на лесенке.
В опрятной, ухоженной комнате оживленно беседовали две женщины, одна была в белом халате. Такое ощущение, что попал в приемную больничного покоя; правда, гул машины в следующем, основном помещении тут же нарушал эту иллюзию.
Молодая, со вкусом одетая женщина, судя по обрывку фразы, жаловалась на кого-то, мешавшего ей жить “по-современному”. При нашем появлении она сразу стала прощаться, называя женщину в халате Валей, а в дверях недовольно покосилась на нас: поговорить толком не дали. Бог с ними, с эмоциями, мое внимание привлек сверток в капроновой сетке, который она унесла с собой.
Комендант перехватил мой заинтересованный взгляд и счел нужным пояснить:
— Наша прачечная работает на хозрасчете, вот и приходится иметь дополнительную клиентуру со стороны. А качество у нашей Вали такое…
— Ну уж и зря, — неожиданно для своей крупной фигуры певучим высоким голосом перебила женщина. — Из соседних домов несут, потому что в городскую далеко ехать, вот и все качество.
Мой остолбенелый вид комендант истолковал по-своему.
— Вы не думайте чего другого. У нас все законно, квитанции, счета. И разрешение имеется. Как ведомственные парикмахерские или столовые. Кому от этого плохо?
— Нет, конечно, это разумно, — механически ответил я, потому что думал действительно о другом.
Клиенты из соседних домов, женские откровения и пересуды, из месяца в месяц поддерживаемая связь с примерно постоянным кругом жильцов, и в результате — накопление обширной информации о достатке и образе жизни. Неужели передо мной соучастница мамоновских краж?
Пока она рассматривала снимок, я разглядывал ее. Фигурой и большими доверчивыми глазами она по какой-то странной ассоциации напоминала мне крупного, добродушного кенгуру, каким его изображают на детских картинках. Ей было за сорок. Но, видимо, неизменное радушие в сочетании с детской непосредственностью — вернув фотографию, она брезгливо вытерла руки о фартук — вызывали в окружающих желание называть ее по имени.
Нет, я оперативник и в отличие от следователя имею право на интуицию. Я ищу преступника. Мне не надо доказывать ни его вины, ни невиновности такой вот Вали. Просто я принял к сведению, что она не могла быть заодно с Мамоновым по извечной формуле: этого не может быть, потому что не может быть никогда.
Уже потом, когда мы шли по двору, я вспомнил о более существенном доводе: Мамонов говорил о женщине и стал нервничать после того, как Рат назвал его соучастником мужчину. Теоретически, конечно, можно предположить, что Мамонов умышленно сказал правду в надежде на обратную реакцию и, когда мы, по его мнению, клюнули на приманку, мастерски разыграл растерянность. В этом случае он большой актер, и нам надо немедленно прекратить уголовное дело, а его самого передать на поруки Бакинскому драматическому театру. Но если связь Мамонова с Валей отпадает и все-таки окажется, что Валя была невольным источником информации, то для кого же?
Значит, нужно выяснить два вопроса: куда отдавали в стирку потерпевшие и кто составляет ближайшее Валино окружение. Где-то на заднем плане у меня в мыслях все время мельтешил еще платок, свежевыстиранный и аккуратно отутюженный. Может быть, от того, что я только что побывал в прачечной и видел стопки чистого белья, он стал наваждением. Надо показать его потерпевшим, не исключено, что Мамонов его все-таки украл.
— Ваша Валя отличная хозяйка и, видно, добрая женщина. Для мужа, одним словом, клад.
— Она и есть клад. Только чего там муж… Нет у нее никакого мужа, а если будет… — И комендант, не договорив, сердито сплюнул.
— Да, таким не везет, — попытался я поддержать разговор, но он упорно молчал, думая о чем-то своем.
К тому же мы вернулись в здание, и на коменданта налетел долгожданный слесарь. Я обрадовался, потому что сразу избавлялся от сопровождения, теперь оно меня совсем не устраивало.
Я искренне поблагодарил коменданта и сказал, что уборщицу разыщу сам.
На третьем этаже я разыскал не уборщицу, а комнату № 87, но она оказалась запертой. Из дверей торчала записка, в которой интересующий меня человек сообщал другим обитателям комнаты, что уехал в Баку и, когда вернется, не знает.
Так мне и надо, на деловые свидания нужно приходить вовремя. Придется ловить его завтра до работы. А потерпевших удобнее всего обойти вечером: как сказал Рат, больше шансов застать дома. Зато у меня уже нет никаких шансов попасть сегодня домой, и надо звонить, чтоб не ждали.
Мне хотелось быстрее рассказать Рату о своих предположениях, связанных с прачечной. Но его в горотделе не оказалось. Ткнулся к Шахинову, и тоже напрасно: на заседании в горисполкоме. Пошел к “беспризорникам” (так в связи с отсутствием болевшего начальника отделения Рат называл следователей). Двое прилежно писали какие-то заключения, но Арифа как раз и не было. “Он в экспертизе”, — и снова уткнулись: видно, срок поджал.
Я вернулся к себе, и пустующий стол Эдика расстроил меня вконец. Вот кого мне сейчас особенно не хватало: Эдика Агабаляна с его житейской основательностью и сметкой. В Рате уживаются крайности: может ухватиться за какую-нибудь идею безоговорочно, но может и сразу насмешливо фыркнуть в лицо. Он и оптимист и скептик одновременно. Эдик же, о чем бы ни шла речь, внимательно выслушает собеседника обязательно до конца, подумает и выскажет свое мнение; выскажет серьезно, но не навязчиво, и почти всегда оно оказывается верным.
Эдик как оселок, на котором легко проверить свои версии: их несостоятельность или, наоборот, практическая весомость всегда становится очевидной.
Я решил заняться бумагами — у оперативников их всегда навалом, — даже заглянул в сейф, но дальше этого дело не пошло. Бывают же такие сумасшедшие минуты, когда оставаться наедине с собой невмоготу.
“Надо выложить все Аллочке, — подумал я. — Ей, женщине, легче оценить мою фантазию о клиентах-потерпевших”. Я успел внушить себе, что эта консультация действительно необходима, и вошел в “детскую” по-деловому энергично.
Добрая “фея Маренго” склонилась над мальчуганом лет десяти — одиннадцати и гладит по волосам. Он еще сопит, но голову не убирает. Нравится. Зато на меня Аллочка смотрит львицей, которой помешали облизывать своего детеныша. Да, горотделу явно не до меня, ему и без краж забот хватает.
Тут мне сказали, что Мухаметдинов разыскивает кого-нибудь из оперативников. Фаиль — замполит. К нам он пришел с партийной работы на Нефтяных Камнях, а туда-с Тихоокеанского флота. Он до сих пор носит широкую, по-флотски, фуражку, фасонно надвигая ее на лоб, но, скорее, не этим, а какой-то внутренней открытостью удивительно напоминает парня из гриновского Зурбагана.
У него сидит Леня Назаров, он же Н. Леонидов, из городской газеты. С прессой, как и с комбинатом, у нашего горотдела союзнические отношения. Выясняется, что Леня хочет сделать факт задержания Мамонова достоянием широкой общественности.
— Понимаешь, старик, расползлись слухи, будто в городе орудует шайка, совершившая с десяток краж. А вор, оказывается, один, да и тот пойман.
— Но вещи еще не найдены.
— Видите, я же говорил, что пока писать неудобно, — подхватывает Фаиль.
Леня озадаченно вертит приготовленный блокнот:
— О самом-то факте сообщить можно? А потом, когда полностью разберетесь, дадим подробный материал.
— Граждан, конечно, успокоить можно. Кунгаров не будет возражать? — Фаиль вопросительно смотрит на меня.
