Теперь в театре наблюдался явный «перебор» абсолютного реализма, на который так полагался продюсер Мильхау. Настоящие свечи, настоящая еда – это одно, но настоящее убийство – совсем другое. Круглое, жирное лицо Мильхау покрылось крупными каплями пота. Он заломил над головой руки, как актер- любитель.
– Но послушай, Ванда! Ты заупрямилась, как ослица. Разве не помнишь? В конце концов мне это надоело и я сказал: «Ладно, делай, как знаешь!» Поэтому я никого не приглашал, а сегодня вечером, когда появился этот парень, я был в полной уверенности, что он – от тебя! Боже, так кто же его сюда прислал? И зачем? Я вложил восемьдесят тысяч из собственного кармана в этот спектакль, и вот теперь – все погибло! Я разорен! Ты – тоже!
Ванда сомкнула веки.
Фойл умел прекращать сентиментальное ломание.
– Мисс Морли, – резко начал он. – Находясь на сцене, вы целовали убитого в губы как раз за несколько минут до того, как опустился занавес. Вы хотите сказать, что в эту минуту вы не знали, жив ваш партнер или нет? Или вы сами прикончили его в эту минуту?
– Ах, я… – Ванда медленно начала оседать, но крепкие руки доктора подхватили ее. Вероятно, она потеряла сознание.
Доктор строго заметил Фойлу:
– Как вы видите, инспектор, мисс Морли более не в состоянии давать показания. Она – великая актриса, и ее Нервная система слишком хрупка, чтобы выносить подобные потрясения.
– Ладно, – сказал инспектор, – отвезите ее домой.
Гримерша накинула на нее ее меховое манто. Адвокат помог доктору довести ее до машины. Агенты по связи с прессой последовали за ними, чтобы разогнать толпу репортеров на улице.
Следующий исполнитель. Доктор Лорек. Галстук развязан, твердый, накрахмаленный воротничок расстегнут, а пот, пропитавший розовую пудру и жирный грим, превратил лицо в какую-то ярко-красную сияющую массу. Сев, он провел пятерней по волосам каким-то нервным жестом, который безвозвратно нарушил нарядные, аккуратно вздыбленные гребенкой волны. Казалось, он был сильно расстроен, но всем своим видом давал понять, что он абсолютно невиновен.
– Мистер Тейт, вам знакомы эти вещи? – Фойл указал на одежду Владимира, разложенную на столе.
– Нет.
– Вы никогда не видели этот предмет? – и Фойл протянул Тейту портсигар. Род повертел его в руках, не сознавая, что оставляет на нем превосходные свежие отпечатки своих пальцев, и вернул инспектору. Отрицательно покачав головой, твердо сказал: «Нет».
– Мистер Тейт, во время спектакля, в первом акте, находясь на сцене, вы подходили к актеру, играющему роль Владимира. Был ли он жив в этот момент или нет?
– Боже, я… я не знаю…
– Вы хотите сказать, что, находясь близко от человека, почти рядом с ним, не в силах сказать, дышит он или нет?
– Но ведь там почти не было света, какой-то полумрак! – воскликнул Род. – Он был загримирован под труп. Владимир должен был играть умирающего человека – полузакрытые глаза, неподвижное, одеревенелое тело… Когда люди лежат, то дышат очень тихо. По сути дела, нельзя определить, дышит в таком положении человек или нет, если только он не страдает одышкой или не храпит во сне. Разве я могу вам сказать – играл ли он роль умирающего или же на самом деле умер? Я вообще об этом тогда не думал. У меня была своя роль…
– Но постарайтесь подумать об этом теперь, – предложил Фойл.
В разговор вмешался Базиль.
– Давайте разберемся во всем постепенно. Когда вы в первый раз вышли на сцену, то сняли верхнюю одежду – шляпу, пальто, перчатки. Насколько я помню, вы снимали все нарочито медленно и сложили свои вещи на стуле. Что, это была ваша собственная идея или так того требует сама пьеса?
– Нет, это была идея Мильхау. Он – режиссер, Леонард в роли Греча должен был второпях вбегать на сцену, на ходу стащить свои рукавицы и засунуть их за пояс, чтобы освободить руки и при необходимости пустить в ход револьвер. – Род улыбнулся. – По мысли Мильхау, полицейский в сцене убийства должен проявлять какую-то дисциплинированную торопливость. Я же, по его замыслу, должен был спокойно войти в гостиную, методически снять верхнюю одежду, аккуратно сложить ее на стуле – то есть представить таким поведением профессионала, который если и торопится, то медленно. Нужен контраст. Понимаете?
– Таким образом, режиссер Мильхау предполагал, что вы должны снять перчатки? – продолжал излагать свою мысль Базиль.
– Да, конечно. – Этот вопрос, судя по всему, озадачил Рода.
– Потом вы вошли в альков и… продолжайте, начиная с этого места.
– Я приблизился к кровати и в этот момент впервые взглянул на Владимира, – продолжал Родей Тейт. – Мне показалось, что он отлично играет. Он действительно умирал, но как он это замечательно делал! Он был абсолютно недвижим, не произносил ни единого слова, даже шепотом. Лицо его было каким-то расслабленным и отрешенным. Обычно когда играешь на сцене мертвого, все время так и подмывает чихнуть – нервы, конечно, – и эта вполне естественная реакция заставляет вас напрягать мышцы лица. Я взял его руку, поднял, чтобы пощупать пульс…
– Ну и вы почувствовали пульс?
– Не знаю! Черт побери, я ведь не доктор! Я, конечно, прошел краткосрочные медицинские курсы, как и все остальные, но я не в состоянии ни найти пульс, ни измерить давление, уверяю вас. Я просто «сыграл», что определяю частоту его пульса. Вообще-то я его не почувствовал.
– Вам не следовало поднимать его руку, – сказал Базиль, – легче найти пульс у человека, когда рука его лежит или свисает с кровати. Была ли его рука тяжелой, как у мертвеца
– Нет, она была расслаблена. Но она и должна быть Слабой, безвольной. Этого требует роль.
– Но она не была одеревенелой?
– Нет, что вы!
– А кожа была теплой?
– Да.
– Что случилось потом?
– Я поднял его правое веко. Ну, как это обычно делают доктора.
– И тем не менее вы не можете сказать, был он жив или нет! – саркастически заметил Фойл.
– Трудно определить, жив человек или уже мертв, когда он находится на грани смерти, – напомнил Базиль инспектору. – Даже опытные доктора, обнаруживающие все признаки смерти, в такие минуты могут допустить ошибку. Скажите, мистер Тейт, двигалось ли глазное яблоко? Расширился ли зрачок?
– Не знаю, не скажу. Я твердо помню, что он изо всех сил старался лежать как можно тише и неподвижнее.
– Ну и что произошло потом?
– Я попросил принести горячей воды и сделал вид, что выписываю рецепт. Затем я открыл хирургическую сумку, вытащил оттуда тот зонд, которым, как вы мне объяснили, настоящий хирург воспользовался бы на моем месте, отвернул стеганое одеяло до ключицы и стал играть сцену «извлечения пули из его шеи». Затем я наложил тампон на то место, где по разработанному сценарию должна находиться рана, – просто кусочек марли, на повязку. В этот момент я вышел из алькова, чтобы посоветоваться с Гречем, что нам делать. Через несколько минут я вернулся к раненому с кувшином горячей воды и с тем лекарством, за которым посылал слугу, сделал вид, что промываю рану, и наложил более плотный тампон. Потом я немного посуетился возле него, пощупал снова его пульс, сделал вид, что вливаю несколько капель лекарства в рот, прошел по сцене, подошел к ее правому краю и громко объявил, что пациент мертв.
– По сцене, к ее правому краю? – уточнил Фойл.
– Да, я подошел к самой рампе, – продолжал рассказывать Род.
– Направо – это значит «направо» на сцене, когда я стою перед зрительным залом. Для зрителей это означает «налево».
– Естественно, – улыбнулся Базиль. – После этого вы подходили еще раз к Владимиру?
