грубой голубой бумаги – она-то и показалась ему оберткой. На ней красовалась белая этикетка: «ФЕДОРА», драма в трех действиях. Пьеса французского драматурга Сарду».
Базиль начал листать страницы. Это был перевод старой французской пьесы, правда, несколько переделанной и осовремененной. Все реплики, которые должен был произносить внезапно заболевший Дезире, были старательно вычеркнуты, а все слова, произносимые Федорой, были отмечены синим карандашом. Должно быть, текст пьесы принадлежал Ванде. Вначале ему показалось, что других пометок в тексте нет. Но вдруг он наткнулся на фразу, которую произносил другой персонаж, она была жирно подчеркнута черным карандашом:
Базиль спустился по лестнице. На каждую лестничную площадку выходило несколько дверей. На уровне сцены он увидел еще одну такую же, правда, украшенную великолепной серебряной звездой. Он тихо постучал. Дверь резко распахнулась.
– Вы опаздываете, мой друг… Ах! Это…
На пороге стояла сама Ванда. Ее распущенные волосы мягко спадали на плечи. Что-то змеиное было в этой маленькой, плоской головке, удлиненной шее, гибком теле и раскосых, блестящих, как два бриллиантика, глазах. Ее желтоватое свободное одеяние было похоже на оперенье канарейки, от горла до самой нижней кромки оно было наглухо застегнуто маленькими пуговичками на крохотных петельках, сделанных из того же материала. Их было по крайней мере двадцать или даже тридцать. Могла ли она застегнуть столько хитроумных петелек за две-три минуты, прошедшие с того времени, когда он увидел в последний раз на пожарной лестнице исчезнувшую в стене фигуру?
Когда Ванда узнала Базиля, то улыбка мгновенно сошла с ее лица, как будто кто-то щелкнул выключателем. На какое-то мгновение ее лицо превратилось в холодную, глиняную, ярко раскрашенную маску. Затем она изобразила искусственную радость.
– Доктор Уиллинг! – на этот раз улыбка далась ей определенным мускульным усилием. – Ради бога, простите меня. Я выхожу уже в первом действии, и мне нужно одеться. Надеюсь, вам понравится спектакль…
– Он уже начинает мне нравиться.
– Что вы имеете в виду? – Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами.
– Разве ваша пьеса уже не началась? Или, по крайней мере, какая-то другая?
Он протянул ей текст.
– Кажется, этот текст пьесы принадлежит вам, – и он показал ей синие галочки на первой странице мелодрамы «Федора».
– Да, конечно, – ответила она, даже не посмотрев на книжку.
Ее взгляд сосредоточился на руке, державшей пьесу.
– Что вы делали в своих перчатках?
Он посмотрел на свои руки. Его перчатки были испачканы черной грязью. Он рассмеялся.
– Мне кажется, что нужно привести в порядок вашу пожарную лестницу к весне, подмести, почистить. Я прогуливался в переулке в тот момент, когда вы уронили свой текст, я поднял его и устремился за вами по пожарной лестнице.
– Вы что, с ума сошли? Я никогда не была на пожарной лестнице! Что мне там делать?
– Не знаю, я сам теряюсь в догадках. И разве не странно, что вы подчеркнули фразу, которую произносит один из персонажей, а вовсе не вы. Довольно зловещая строка! – Базиль прочитал вслух: «Ему не уйти отсюда, теперь все против него!»
Зрачки у Ванды расширились.
– Я никогда не подчеркивала эту реплику!
– Тогда кто же?
– Не знаю. Кому это взбрело в голову подчеркивать карандашом фразу в тексте пьесы, который принадлежит мне?
Она устремила взгляд поверх его головы. Он повернулся. Позади никого не было, но у него сложилось такое впечатление, что она кого-то ожидает.
– Простите меня, доктор Уиллинг, мне нужно торопиться, – сказала она. – Надеюсь увидеть вас после премьеры.
Сделав шаг назад, она закрыла дверь, забыв взять у Базиля текст пьесы. Пожав недоуменно плечами, он засунул буклет в карман пальто и отправился на поиски двери, ведущей к главному входу в театр.
На сцене все уже было готово для первого акта.
Куда бы Базиль ни направился, куда бы ни повернул, Везде путь ему преграждала легкая, воздушная сцена из муслинового полотна, натянутая на деревянных подрамниках, укрепленных на распорках, прибитых гвоздями к полу. Это было левое крыло коробки из декораций, совершенно закрывавшей сцену с трех сторон. В тыльной стене находился небольшой трехсторонний выступ, вероятно, лицевая сторона какой-то ниши или алькова, выходящая на сцену. На правой стене, чуть дальше за альковом, находилось раскрытое окно. За окном на заднике были нарисованы покрытые снегом кровли домов – таким, очевидно, должен был быть вид, открывающийся из окна. Осветитель как раз устанавливал фонарь с голубоватым стеклом, чтобы создать впечатление лунного света, мерцающего на снегу. Над Базилем в небольшом свободном пространстве свисали перепутавшиеся провода, и он, круто повернув, пошел к противоположному краю сцены. Там в полотняной стене он обнаружил дверь. За ней находился еще один задник, разрисованный под мраморную стену.
Вдруг дверь отворилась. Базиль на какое-то мгновение был просто поражен, так как подумал, что спектакль уже начался и публика застанет его врасплох на сцене. Но это была Полина, которая вышла откуда-то из глубины декораций и затворила за собой дверь. Она закрылась с характерным лязгом, который издает обитый цинком деревянный предмет, и он заметил, что действительно дверь была отлично сделана из фанеры, обита дранкой и цинковой лентой.
Увидев Базиля, Полина нахмурилась.
– Что ты здесь делаешь? – спросила она.
– Ищу выход.
– И тебе всегда удается найти утерянное?
– А что пропало?
– Ничего особенного. И действительно пропало… Только… Ни Род, ни Леонард не могут отыскать. Не могу и я.
– Тогда это точно потеряно. И навсегда. А что, собственно?
– Нож.
Обычно сдержанный, Базиль был поражен.
– Какой нож?
– Послушай, Базиль, я расскажу тебе, что случилось, – неуверенно начала Полина. – Сэм Мильхау, по- моему, абсолютно чокнулся на том, что он называет «стопроцентным реализмом». Это отнюдь не означает, что он страстно стремится к правдивой передаче человеческих характеров, типов или возникающих в жизни головоломных ситуаций. Нет, это просто означает, что он обожает в собственных постановках учитывать все детали в самом прямом, буквальном смысле. Только он не называет их «буквальными», а зовет «аутентичными». Если в пьесе речь идет об ужине, то это должен быть настоящий ужин, с настоящей едой, если упоминаются цветы, то это должны быть непременно настоящие свежие цветы. Сегодня Род должен играть роль хирурга, который зондирует рану, чтобы удостовериться, нет ли в ней пули, и вот Мильхау упрямо настаивает, чтобы Род работал на сцене с настоящим хирургическим инструментом, с настоящими зондами, скальпелями и прочей чепухой. Конечно, Мильхау не хотел платить кучу денег за свой реализм и поручил помрежу достать подержанный инструмент. Но его достать непросто, так как все хирурги обязаны сдавать старый инструментарий Красному Кресту под расписку. Не забывай, преступность у нас растет, как снежный ком. Тогда Род вспомнил, что один из его дядей – старый хирург, который, правда, уже давно на пенсии, и он уговорил старика отдать ему свою сумку. Лезвия стальных ножей и скальпелей чудовищно затупились и поржавели, конечно, но их немного почистили наждаком, и они вновь заблестели. «Абсолютный реализм» был достигнут. Род таскал с собой эту сумку с инструментами на все репетиции и
