пропитавшей насквозь всю немецкую философию и психологию. К Стоктону он относился с уважением, потому что видел в нем настоящего мужчину. Но чем больше миссис Стоктон баловала и нежила его, тем больше он презирал ее за женственность и эмоциональность. Пребывание в семье Стоктонов его отнюдь не смягчило, как и тех мальчиков, которые длительное время находились среди норвежских семей после Первой мировой войны. Став взрослыми мужчинами, они возвратились, чтобы завоевать Норвегию в этой войне, используя знания страны и опыт, почерпнутый во время своего пребывания там в качестве детей беженцев.
— Таким образом, сам Джонни был «чужеродным телом» в семье Стоктонов, что объясняло его легко возбуждаемую сверхчувствительность. Нечто зловещее, что чувствовалось в этом доме, — и есть этот ребенок. Мы все чувствовали, что в доме Стоктонов происходит что-то ненормальное, но единственной личностью, ненормально ведущей себя, был Джонни. Источником такой ненормальности был он сам, а не его окружение.
— Но почему Лжеджонни постоянно убегал? — спросил я. — Он мог спокойно в полной безопасности прожить у Стоктонов до конца своей жизни!
— По мере того как он становился старше, ему становилось все труднее поддерживать облик незрелого мальчика, — объяснил Уиллинг. — Мальчик пятнадцати или даже шестнадцати лет может выдавать себя за четырнадцатилетнего. Но когда тебе шестнадцать или даже семнадцать, то все труднее играть роль пятнадцатилетнего. К тому же он рос довольно быстро для своих сверстников. Он понимал, что ему нужно убраться отсюда до того, как он еще больше повзрослеет. Вот почему он предпринимал одну за другой тщетные попытки убежать. И, конечно, он хотел вернуться в Германию. Вот почему он всегда выбирал направление, ведущее к морю.
— У вас первого закрались такие подозрения? — осведомился я.
— Нет, — грустно улыбнулся Уиллинг. — Ирония судьбы, но именно миссис Стоктон, которую Джонни так презирал, подозревала, что он самозванец, и делала все, что было в ее силах, чтобы оградить его от подозрений. Она призналась в своих дурных предчувствиях Алисе Стоктон, которая сказала об этом мне. Конечно, миссис Стоктон не подозревала, что Джонни — немецкий самозванец, она этого не знает до сих пор. Но после того как он сегодня ушел из дома, она сказала Алисе, что, по ее мнению, настоящий Джонни погиб при бомбардировке, и один из эвакуированных, оставшихся в живых детей, может, единственный из всех остальных, решил занять его место в реальной жизни, вероятно, руководствуясь тем, что финансовые перспективы настоящего Джонни были значительно более надежными, чем его собственные. Миссис Стоктон была уверена, что ее муж не станет держать у себя в доме самозванца, если только всплывет правда. Сама она хотела, чтобы мальчик остался, ведь она всем сердцем привязалась к нему, а сердце это оказалось никем не заполненным после гибели ее двух сыновей. Вот почему она умоляла вас не вести слежку за Джонни и не расследовать его поступки — она опасалась, как бы он не сорвался и ненароком не продемонстрировал, что он — не настоящий Джонни.
— Теперь мне абсолютно ясно, что единственным человеком, тем, «который убежал», был только Джонни, — с горечью признался я. — Но, несомненно, у нас не было такой ясности, чтобы признать Джонни убийцей. Не так ли?
— Неужели? — возразил Уиллинг. — Мне кажется, он непременно вызвал бы у всех подозрение, если бы вы его не воспринимали как маленького ребенка. Шарпантье, по существу, назвал, умирая, его имя. Его последние слова не были рваной, ничего не значащей фразой. Это было законченное предложение: «Боже! Это был Джонни!» Эта фраза была вполне естественной реакцией на весь ужас ситуации. Домашний котенок у него на глазах превратился в дикую кошку. Он произносил английские слова с сильным французским акцентом. Вам казалось, что он сказал по-французски: J'en ai — это был… — но он называл имя Джонни по- английски с французским акцентом.
Предсмертные слова Шарпантье и моя собственная уверенность в том, что Джонни беглый немецкий военнопленный позволили мне прийти к выводу: Джонни — убийца. Но еще оставались кое-какие сомнения, покуда я не увидел слуховое окно в доме Блейна. Тогда я отметил про себя — насколько маленьким должен быть убийца, чтобы проникнуть в закрытый со всех сторон дом через такое отверстие. Это могли сделать либо мальчик, либо очень хрупкая женщина. Через окошко не пролез бы взрослый мужчина, тем более такой крупный, как Стоктон. Но в семье Стоктонов нет маленьких, хрупких женщин. Даже Алиса — высокая Девушка. Значит, приходилось останавливать свой выбор на Джонни, так как он проявил удивительную ловкость, спускаясь с балкона в Крэддохе. «Словно акробат или обезьяна», — заметила по этому поводу Алиса.
До того, когда я увидел слуховое окно, я предполагал, что такое убийство могла совершить миссис Стоктон, и сделать это только ради того, чтобы защитить Джонни, ибо ее привязанность к нему ни у кого не вызывала сомнения. Это я и имел в виду, когда говорил вам, что с физической или психологической точки зрения женщина могла совершить оба убийства.
Шарпантье, вероятно, догадывался об истине, иначе его бы не убили. В конце концов у воспитателя, учителя имеются точно такие же возможности, как у матери, чтобы наблюдать за своим чадом с близкого расстояния, причем делать это постоянно, ежедневно. Поэтому в тот момент, когда Шарпантье начал догадываться об истине, он подписал себе смертный приговор. Когда он вчера провалился в дом пиктов, он, вероятно, был настолько этим поражен, что не смог противостоять неожиданному нападению в кромешной темноте. Но, очевидно, там все же началась схватка, в результате чего была разорвана тетрадка Джонни по арифметике, а у Шарпантье в руках оказалась половина странички. Джонни должен был вернуть эту бумажку, вытащить ее из рук Шарпантье, когда увидел, что ее не хватает. Этот обрывок бумаги прямо указывал на него, как на убийцу. Как и тот факт, что Шарпантье был убит в доме пиктов, в том подземелье, которое служило ему убежищем. Джонни следил за вами, когда вы обнаружили в руке у мертвеца половинку страницы. Это обстоятельство вызвало у него горькие рыдания, которые вы слышали с Алисой. Он завладел бумажкой, когда вы разговаривали с Ангусом.
— Выходит, Джонни дважды посетил Блейна в день убийства Шарпантье? — высказал я догадку.
— Да, Джонни посетил коттедж Блейна в общей сложности три раза. Первый раз, как сам Джонни рассказал вам. Блейн хвастливо назвал мальчику свое имя. Но Джонни не сказал вам, что он сразу узнал имя интеллектуального вдохновителя и отца нацистского движения. Он раскрыл перед ним свою тайну, надеясь на помощь со стороны Блейна и на его поддержку. Тогда, вероятно, тот уклонился от всяких обещаний. Джонни отправился домой, прочитал найденную в кабинете псевдонацистскую книгу и решил, что он нашел союзника — американского нациста, который, несомненно, окажет ему любую помощь, если только поймет, насколько опасным становится здесь положение Джонни.
Вчера Джонни, оставив убитого Шарпантье в подземелье, бросился к Блейну за помощью, — это могло случиться в ту минуту, когда вы направлялись с Алисой к Крэддоху. Само собой разумеется, он получил от Блейна отказ из чисто эгоистических соображений. Тогда он перетащил труп Шарпантье на берег реки, так как понимал, что ему еще не раз придется воспользоваться этим надежным убежищем, которое он, конечно, не хотел разделять со смердящим трупом. В тот же вечер, после того как полиция уехала, а мы с вами прошли через мост, Джонни вернулся к озеру в третий раз, чтобы обратиться к Блейну с последней, отчаянной просьбой о помощи. Но увидел, что дом со всех сторон наглухо закрыт, что рядом прогуливается полицейский Мактавиш. Он не осмелился постучать в дверь или окно. Тогда он влез на сосну, добрался до слухового окна, которое Блейн, вероятно, считал слишком узким и слишком высоко расположенным даже для такого мальчишки, как Джонни.
Можете ли вы себе представить всю иронию, пронизывающую отвратительную сцену, которая за этим последовала? С одной стороны, наивный мальчик-нацист, безотчетно веривший всему, чему его учили, словно подверженный гипнозу пациент, безропотно следующий всем гипнотическим рекомендациям врача, воспитанный на собственных идеях Блейна, доведенный до садомазохистского остервенения, свойственного юноше-спартанцу, в общем, по словам Блейна, мальчик, похожий на одну из подопытных собак Павлова, только с небольшим различием, — он умел разговаривать…
С другой — сам Блейн, запредельный эгоист, отвратительный циник, с презрением относящийся ко всем привязанностям, решительно настроенный только на одно, — во что бы то ни стало спасти собственную шкуру. Стоит ли удивляться словам Джонни, что «он, Блейн, не дорос до идей, выраженных в собственной книге».
С негодованием, может быть, даже с сарказмом Блейн отказал ему в помощи в третий раз, но уже в
