полагаем тем не менее, что «копаться» в прошлом нашей фантастики надо. Надо, чтобы понять, на какой почве вызревала современная советская фантастика, столь громко заявившая о себе в последние десятилетия, столь уверенно вышедшая на мировую арену. Надо, чтобы убедиться: фантастика отнюдь не инородное тело в русской литературе, отнюдь не искусственно привитые неведомо кем традиции западных фантастов. Надо, наконец, чтобы подтвердить: народ, осуществивший грандиозную мечту всех народов и поколений, — этот народ умел и любил мечтать!..
Не будем углубляться в русские народные сказки, хотя в историческом плане они выразительнее всего подтверждают последнее положение. Возможно, именно по этому они давно уже со всей обстоятельностью проанализированы помимо фольклористики и в работах, посвященных фантастике. Даже и без сказок, даже без первых русских романов, в назидание царствовавшим особам рисовавших облик «идеального государя» и по» тому, несомненно, проходящих и по ведомству Утопии, — о многом, очень многом хотелось бы сказать, если уж зашла речь о старой русской фантастике…
О том, например, что минуло уже два века со времени появления (1784-й год) первой в отечественной литературе фантазии о полете на Луну — «Новейшего путешествия, сочиненного в городе Белеве». Любознательный Нарсим, герой этой фантазии Василия Левшина, весьма убедительно для тех времен размышляет о возможности воздухоплавания, об устройстве мироздания, о миллионах солнц, а при них — и несчетном числе населенных земель. При помощи построенного им аппарата с машущими крыльями Нарсим попадает на Луну, где, подобно Доминику Гонсалесу Ф. Годвина, обнаруживает высоконравственных «лунатистов». В единении с природой, без лукавых мудрствовании живут они, ревностно исполняя хранимые старейшинами заветы предков, и среди них главный: «не приобретающий руками своими пищи считается ненужною тягостию для земли…» Само собою следовало бы (и в нарушение хронологии в наипервейшую бы очередь!) вспомнить, что вот-вот — в 1990 году — исполнится двести лет и еще одному «путешествию» старой русской литературы — «Путешествию из Петербурга в Москву» Александра Радищева, выдающегося нашего мыслителя-революционера. Книга эта в отличие от довольно-таки умозрительных левшинских конструкций буквально пропитана реальнейшей российской действительностью конца восемнадцатого века, ее острейшими социальными парадоксами. Есть в этой хрестоматийной ныне книге главы, написанные от лица «идеального» монарха в виде «проектов в будущее», — формально-то именно они и вводят «Путешествие…» в ряд социальных утопий. Но не в этих проектах реформ, предназначенных способствовать освобождению земледельцев и уничтожению придворных чинов, сокровенный смысл революционной утопии Радищева.
«Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвленна стала…» Прочитанные в момент, когда пробуждается в подростке интерес к социальному облику мира, пламенные эти строки навсегда оседают в памяти. Перелистываю сейчас совсем другие страницы главной книги Радищева, а перед глазами неотступно стоят именно они, эти горькие строки, исторгнутые из глубины сердца истинного гражданина будущих времен тем самым отчаянием, на которое он только и уповал. В том ведь и суть «Путешествия…», что, протестуя против засилья «зверей алчных, пиявиц ненасытных», настаивая на переменах и страстно к ним призывая, вовсе не к «верхам» адресуется автор. Радищев понимает: подобных щедрот не дождаться от деспота государя, коему при всем желании — даже явись оно- не стать «идеальным», «хорошим»: противопоказано ему это! Надеяться можно лишь на перемены, идущие снизу, — на рабов, в накопившемся отчаянии и гневе своем должных же однажды разбить «железом, вольности их препятствующим, главы бесчеловечных своих господ»!
«Свободы ожидать должно от самой тяжести порабощения!» — Радищев бесконечно убежден в этом, как и в том, что из среды восставшего народа непременно явятся свои «великие мужи» — не Лжедмитрии, не Лжепетры, не иные претенденты на роль «хорошего царя», но — «других о себе мыслей и права угнетения лишенны». Именно эта провидческая убежденность Радищева в неотвратимости возмездия, в исторической обреченности крепостничества и самодержавия оказывала революционизирующее воздействие на последующие поколения. «Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие». За эту-то прозорливую убежденность и был Радищев осужден на смертную казнь, замененную ссылкой в Сибирь…
А декабристы? Готовясь к своему восстанию, они изучали и Радищева, и сочинения западных утопистов, — нужно было выбрать и теоретически осмыслить тот исторический путь, какой собирались они предложить России. Естественно, что и в их наследии — у Александра Улыбышева, у Вильгельма Кюхельбекера — найдем мы попытки понять завтрашний день, разглядеть его очертания, с его позиций оценить современность.
«Главное достоинство человека — в гражданственности», — совсем не случайно полагает в «Европейских письмах» Кюхельбекера выходец из России Добров, живущий в XXVI веке — «в счастливое время, когда политика и нравственность одно и то же», когда «отступить от правил честности и добродетели — значит добровольно отказаться от счастья». Вольнодумцам, дерзнувшим поднять руку на вседержавного деспота, столь же страстно, как и Радищеву, хотелось, чтобы «леса», поддерживающие деспотизм, рухнули вместе с ним, чтобы, как в рассказе А. Улыбышева «Сон», на месте бесчисленных казарм выросли школы, академии, библиотеки…
Прервем на минуту наш экскурс в седую старину. Остановим себя вопросом: обращаясь к памятникам русской революционно-освободительной мысли, не уклоняемся ли мы от темы? Не притягиваем ли насильственно материал, от этой темы далекий?
Что ж, было время (и весьма продолжительное: с момента рождения НФ и, можно сказать, до самых недавних времен), утопию строго и резко отграничивали от фантастики. Взгляды эти зафиксированы во многих исследованиях, посвященных утопии, закреплены статьями в энциклопедиях.
Еще бы!.. Утопия-это свидетельство движения мысли, достояние серьезных людей: философов, экономистов, историков… мыслителей, словом! А фантастика? Да так, ерунда, от лукавого. Для развлечения праздного ума.
Даже у В. Шестакова, составителя упоминавшейся нами антологии «Русская литературная утопия», мы обнаружим явно устаревшее толкование НФ: «…в ней, как правило, рассматриваются возможности и результаты различных научных и технических открытий и изобретений».
Да, была традиция популяризации ближних и дальних перспектив науки и техники, идущая от Ж. Верна, и были периоды, когда эта традиция господствовала в фантастике, вытесняя из нее все иное… Но ведь уже и Уэллс, младший современник Жюля Верна и второй «отец-основатель» НФ, никак не укладывается в прокрустово ложе этой традиции! Да и творчество самого Ж. Верна — в свете одной лишь «его» традиции — рассматривается слишком узко и выхолощенно: возьмите хотя бы «Таинственный остров», «Кораблекрушение на «Джонатане», «Пятьсот миллионов бегумы», перелистайте и иные его романы — разве же не прослеживается в них прямая связь с Этьенном Кабе и другими утопистами? И уж тем более не укладывается в «традицию Ж. Верна» фантастика наших дней, наследница и «научных романов» французского фантаста, и утопий классических и неклассических.
К слову сказать, В. Шестаков — по примеру авторов 20-х годов (например, В. Святловского) — помещает в свою антологию утопий и «Красную звезду» А. Богданова. С. Калмыков же (отнюдь не меньший радетель утопии!) ту же «Красную звезду» определяет в своем «Вечном солнце» в раздел научной фантастики… Лишний довод, свидетельствующий о зыбкости каких бы то ни было регламентированных литературных границ… Нет и никогда, вероятно, не было «чистых» жанров в литературе! Всегда они взаимопроникали один в другой, развивались, взаимно обогащаясь, впитывая, вбирая в себя достижения своих предшественников, как это и произошло с фантастикой, то ли исподволь вобравшей в себя утопию, то ли из утопии вышедшей и, переоформившись, ее, утопию, все-таки поглотившей.
Можно, разумеется, рассуждать иначе… но только предварительно прояснив малопочтенную цель: отбросить фантастику вспять, изгнать за пределы художественной литературы, вновь — как бывало — превратить в беллетризованный довесок научно-популярного жанра.
Чтобы этого не произошло, и ищем мы истоки нашей фантастики во временах и книгах, значительно предшествующих эпохе Жюля Верна.
Фантастика — прожектор на корабле прогресса… Привыкнув к этому и подобным ему, пусть и менее образным определениям, мы порою упускаем из виду, что фантазируют, пытаются воочию представить желаемое или нежелательное будущее и идеологи отмирающих формаций. Люди, которых трудно и просто невозможно заподозрить хотя бы в минимальной прогрессивности их взглядов.
