подойдет “Мирный”!
Но он был один. И он уже не верил, что “Мирный” может подойти.
Он вспомнил, Лыков сказал: “В таком деле суетливость ни к чему. Лучше лишний час проваляться в снегу, чем завалить дело в одну минуту”.
“Ты однажды приказ нарушил, — вспомнил он еще слова Лыкова, — так что искупай вину. Даже если “Мирный” появится, не отвлекайся от задания, выполняй приказ!”
“Место у нас больно уж важное, — вспомнил он слова радиста, — половина циклонов идет через Крайночнй”.
Все понимал, а встать, войти в ущелье боялся. Это ведь только слова: пройдешь как по коридору. Еще надо пройти!
Белый залаял.
— Тихо!
Недоверчиво ворча, будто сердясь на Вовкино промедление, Белый положил голову ему на колени.
— Ты не ругайся, Белый, — шепотом сказал Вовка. — Я боюсь. Но мы сейчас пойдем. Мы быстро пойдем.
Белый засопел. Совсем как на “Мирном”, когда их разделяла металлическая решетка.
— Не веришь? — спросил Вовка, презрительно выпячивая губу. — Вот и Лыков не верит. Говорит, не придет “Мирный”. А как он может не прийти? Ведь на нем мама.
Белый встряхнулся.
Вовка понял: не слушает его Белый. И еще понял: не надо думать о “Мирном”. У него, у Вовки, приказ: запустить рацию, выйти в эфир. Даже если “Мирный” передо мной появится.
Вовка вдруг отчетливо увидел склад, который все еще где-то рядом и который еще плотнее сейчас заполнен холодом и тьмой. Черную ночную бухту увидел, увидел на ее поверхности хищное тело чужой хищной подлодки. И услышал шорох каменноугольной крошки, и почувствовал пронзительную боль в разбитых суставах Елинскаса и страшную немоту онемевшей, негнущейся ноги Лыкова.
“Сколько они продержатся?”
Утром фрицы с удивлением, опешив, ткнутся в забаррикадированные изнутри двери склада. Утром фрицы с удивлением услышат требовательный голос Лыкова.
Какие переговоры!
Гранату под дверь, спалят склад фрицы!
Спалят, аккуратно пересчитают трупы: айн, цвай, драй! А где четвертый? Где мальчишка? Где этот эр ист? Не может быть, чтобы русские мальчишки сгорали в огне дотла?
Остальное ясно.
Глянув на карту Крайночнго, даже дурак догадается: уйти с метеостанции можно лишь берегом или по Собачьей тропе. Пару десантников на перевал, другую пару на берег. Что он, Вовка, поделает со специально обученными специалистами?
Карта против него…
А вообще Вовка любил географические карты.
Дома у Пушкаревых картами был набит чуть ли не целый шкаф.
“Зачем столько? На каждый остров по нескольку штук!”
“А они разной степени точности, — объясняла мама. — Съемку вели разные люди. Один немножко ленив, другой немножко неаккуратен, вот и получаются карты разной степени точности”.
Вовка с удовольствием рылся в картах.
Ему нравились, например, очертания Крайночнго. Это была мамина карта. Она много раз ею пользовалась, на сгибах карта была протерта, посажена на марлю, на полях, на самом планшете густо пестрели пометки.
“Ты осторожней, — предупреждала мама. — Мой экземпляр, считай, единственный. Я сама его уточняла”.
“Вот погоди, — обижался Вовка. — Вырасту, сам составлю карту Крайночнго. Совсем точную”.
“Это хорошо, — смеялась мама, — но тебе, действительно, следует подрасти. Ты у меня совсем еще мальчишка”.
“Почему?” — сердился он.
“Да потому, что только мальчишка может думать, что на берегу бухты Песцовой обязательно должны водиться песцы, а хребет Двуглавый выглядит таким со всех четырех сторон света”.
“Разве не так? Ты же сама давала эти названия”.
“А мы впервые высадились на Крайночнй со стороны Сквозной Ледниковой. Хребет только оттуда выглядит двуглавым”.
“А Песцовая?”
“А там на гальке валялся дохлый песец. Может, его льдом принесло, не знаю…”
Вовка понимал: мама права — дело не в названиях.
Но в названиях, нанесенных на географическую карту, всегда было что-то такое, что немножко, но лишало правоты самые правильные слова мамы.
Нет, мама, конечно, была права, и все же…
“Почему я не поднялся на палубу, к маме?”
“Почему я хотел убежать от мамы?”
Горько и страшно было Вовке в ночи.
— Я дойду! — сказал он вслух, себя же поддерживая.
Подозвал Белого:
— Мы дойдем!
И двинулся под Каменные столбы, разбитые широкими трещинами, из которых, густо сочился тысячелетний ледниковый холод.
— Надо идти!
Смутные очертания скал напоминали разъяренные человеческие лица.
“Как выглядят эти Мангольд, Шаар, Франзе, Ланге? Смотрят они прямо перед собой, или воротят носы в стороны? Носят усики, как Гитлер, или всегда чисто выбриты, как всегда чисто выбрит папа? Длинные у них волосы или они коротко стригутся, как дядя Илья?”
“Не все ли равно?”
“Не все равно! — сказал себе Вовка, выдирая ногет из сугроба. — Не все равно! Не могут фашисты походить на папу или на дядю Илью!”
Он крепко сжал кулаки.
Он знал: не могут эти фашисты походить на его отца. Он знал: не могут эти мангольды и шаары походить на Леонтия Ивановича или на боцмана Хоботило! Там, под водой, все всегда смутно и бледно, там, под водой, все всегда находится в смутном бледном движении; эти фашисты, они, наверное, похожи на крабов. Они, наверное, плюгавые и косые, и лица у них плюгавые!
Вовка задохнулся от ненависти.
Вовка не мог допустить, чтобы эти фашисты разворовывали его, Вовкину, родную погоду.
2
Он спотыкался, брел среди мерзлых скал.
Если бы не небо, высвеченное звездами, если бы не узкая линия звезд, точно повторяющая все изгибы стен ущелья; он вообще бы не видел дорогу.
Но звезды светили.
Слабо, но светили.
Ориентируясь по их смутной извилистой ленточке, Вовка ступал по камням, по сухому инею, покрывавшему камни, цеплялся за выступающие каменные уступы. Иногда стены почти сходились
