На наше третье утро в мотеле, когда мы одевались для прогулки, внезапно зазвонил телефон.
– Эзра, извини, что беспокою. Это Доналд Кромарти. Могу я приехать к тебе прямо сейчас?
В этот раз я был, по меньшей мере, удивлен, но говорил вежливо. Я спросил, откуда он звонит. Он ответил, что находится всего в часе езды, на побережье. Он не хотел бы говорить по телефону. Что мне оставалось? Я сказал ему, чтобы приезжал в мотель как только сможет.
Я не мог поверить, что он так близко. Меня уже начала успокаивать мысль о том, что Кромарти в любом случае – за много миль отсюда. Я никому не сообщил, что еду в мотель «Парадиз». Мы никогда и никому не говорили, что ездим сюда. Так как же он смог меня выследить?
Я знал, зачем он ищет встречи. Момент истины. Он хочет открыть передо мной все карты. Я твердил сам себе: не волнуйся, как он может сказать правду и спастись сам? Инстинкт самосохранения заткнет ему рот.
Хелен надела куртку, чтобы пройтись по пляжу. Она чувствовала, что нас с Кромарти лучше оставить наедине. Когда она была уже у двери, я задал ей невеселый вопрос:
– Это ты сказала ему, что мы едем в мотель «Парадиз»?
И она подошла ко мне и поцеловала меня – так нежно, что я едва почувствовал прикосновение ее губ.
– «Аз не есмь я; жаль сказа о мне», – произнесла она. То есть я думаю, что она сказала именно это. Ее голос был так тих, что я едва мог расслышать. И она оставила меня.
9
Поэтому Кромарти застал меня в номере одного – я потягивал виски. Мы пожали друг другу руки – лишь затем, чтобы обозначить расстояние между нами. Несмотря на то что он был только что с улицы, от него совсем не пахло морем. Он выглядел моложе, чем в прошлый раз. Какая разница, его намерения были стары и смертоносны. Он сел без приглашения.
– Ну, вот и все. Мое расследование завершено. Я готов запросто выложить тебе все факты. По порядку. Никакой экспедиции в Патагонию на корабле под названием «Мингулэй» не было. Ни в начале века, ни в какое другое время. Никакого доктора Маккензи, убившего свою жену. Никаких детей по фамилии Маккензи не поступало в приюты. Никакого Святого Ордена Исправления, о котором пишет так называемый Арчи Макгау в так называемой «Тетради», никогда не существовало.
Я мог бы твердо возразить ему. Я мог бы бросить вызов его версии событий. Заявить, что по меньшей мере наивно для такого видного ученого, как он, слепо доверять простым названиям. Я мог бы спросить о том, откуда вообще он знает, о чем говорится в записках, которых я еще ему не посылал. Но что толку.
– Никаких упоминаний о докторе Ердели или Институте Потерянных. Тщательная проверка показала, что никто с инициалами Дж. П. никогда не владел крупными газетами в этой стране. Я также установил, что никакой Пабло Реновски, бывший боксер или кто другой, никогда не жил в городе Цтекале. Такого города не существует.
Я мог бы сказать, все это ерунда. С этим любой поспорил бы. Но как же Изабел Джаггард? Ты сам слушал ее. Что же ты, не веришь собственным глазам и ушам? Но как можно ожидать здравого смысла от человека, вознамерившегося уничтожить себя самого?
– На шахте в Мюиртоне никогда не работал человек по имени Дэниел Стивенсон. Больше того, самого Мюиртона не существует. Что касается тебя, Эзры Стивенсона, твое имя не значится в списках университета, где, по твоим словам, мы подружились. Нигде нет никаких упоминаний о людях, которых ты называешь Дэниел Стивенсон, Джон и Элизабет Стивенсон, Джоанна Стивенсон, Изабел Джаггард, Джиб Дуглас, Ангус Камерон, Амос Маккензи, Рахиль Маккензи, Эсфирь Маккензи и Захария Маккензи. Ни следа. Вдобавок, твои записи – это мешанина анахронизмов и небылиц.
Я мог бы дать ему последний шанс. Я мог бы защищаться: но Кромарти, ты же сам был там, в «Последнем менестреле»! Ты сам своими ушами слышал историю о Захарии Маккензи, о том, как он превратился в Арчи Макгау и сгорел. Ты был там, я там был.
– Нет. Кем бы ты ни был, я вижу тебя впервые в жизни.
Наверное, я мог бы еще долго изображать невинность, все отрицая, перекладывая бремя доказательств на него. Но я не стал. Он из тех, кто не только жаждет логических последствий своего педантского представления об истине, но и готов настаивать на них, как на своем законном праве. Я знал, что он такой, с самого начала. Он ждал, что я задам вопрос, к которому он всю дорогу подводил меня, вопрос, который докажет, что он прав.
Но у меня была наготове собственная истина. И я задал вопрос, который должен был задать.
– А ты, Кромарти? Если эти люди не существовали, если этих событий не было, то что остается тебе, друг мой?
Потому что мне вдруг стало тошно от всего этого – тошно возиться с этими капризными, неблагодарными людьми, во всем зависящими от меня – и в жизни, и в смерти; они поглощали меня по кусочкам, заставляя меня чувствовать себя таким бесплотным, что я уже начинал сомневаться, существую ли сам.
10
Когда Кромарти оставил меня, я, наконец, почувствовал себя человеком, который идет на поправку после долгой болезни. Если б я только мог поговорить с Хелен: мне так нужно было рассказать ей, чем все кончилось. Если бы я только мог, мне стало бы лучше. Но я знал, что она не вернется с прогулки. Что мне оставалось? Лишь снова наполнить стакан и, быть может, немного всплакнуть (если только человек, на чьей совести столько страданий, может плакать) над хрупкостью любви.
11
Он дремлет, сидя в плетеном кресле на балконе мотеля «Парадиз». Приземистое дощатое здание смотрит по-над пляжем на Атлантический океан – серый океан в серый день. На нем тяжелое твидовое пальто, перчатки и шарф. Время от времени он открывает глаза и видит, как вдалеке серая вода соприкасается с чуть менее серым небом. Сегодня, думает он, океан – как гигантская рукопись, покрытая, сколько хватает глаз, аккуратным наклонным письмом. На дне, у берега, почерк яснее, и он думает: можно было бы разобрать написанные строки. Но тут – трах! – они бьются о бледно-коричневый песок, о черные камни, об изъеденные временем останки бетонного мола. Слова, какими бы ни были, рассыпаются белой пеной по пляжу.
