Справок не было.
Из шлюпки высадились около временной грузовой пристани. Я огляделся. Слева от маленького заасфальтированного пятачка громоздились какие-то механизмы в дощатой упаковке, на которой на русском и немецком языках значилась марка народного машиностроительного предприятия ГДР. На выезде с пятачка стоял новенький бело-голубой грузовик с размашистой меловой надписью на кузове: «Перегон».
Увидев грузовик, Митяй бросил мешок, заторопился.
— Подскочим, пока не ушел, узнаем, что и как, — сказал он мне.
Мы подошли к машине. Инга тоже пошла с нами, сказав, что ее присутствие поднимет шансы на успех. Кабина пустовала.
— Хм, — Липский взялся за ручку, потянул.
— Ну, не надо? — в открывшейся дверце появилась растрепанная заспанная голова.
— Слушай, друг, — начал Митяй, — не подбросишь нас? Тут рядом.
— Куда? — Шофер скороговоркой произнес название, которое можно было расслышать как «Новоухтинск» или «Новоуфимск». — Не еду!
— Да нет, нам близко — сотня верст с гаком! На север.
— А-а. Если гак меньше ста километров — сделаем. Вас много? И девушка с вами? Из Москвы, что ли?
— Из Волгограда.
— А-а. Ну, давай по местам и крепче держись. Погнали!
Через несколько минут грузовик уже мчался по таежному шоссе. Шоссе, судя по свежим срезам пней, оставшихся кое-где по краям просеки, было недавней постройки. Однако то ли от движения перегруженных машин, то ли от проседания плохо подготовленного земляного полотна в асфальтовом покрытии образовались ямы, выбоины и дыры. Шофер, красуясь перед Ингой ухарством, а может, по привычке, гнал вовсю, даже не пытаясь притормаживать. После каждого ухаба он высовывал левую руку с оттопыренным вверх большим пальцем и кричал в окно:
— Во! Больше газу — меньше ям!
Мы укрылись от встречного ветра за кабиной, цепляясь за передний борт, подпрыгивали при толчках и ударах. Липский, очень боявшийся потерять очки, ворчал:
— Капканы! Западни! Волчьи ямы!
Ничего! Приспособились, притерпелись; зато доехали сказочно быстро. Прощаясь с шофером, Липский все-таки съязвил:
— Теперь мне понятно, почему на Севере техника быстро выходит из строя. Если бы у меня внутри было молоко, ты бы привез масло.
— Эх! Видел бы ты старую дорогу — мосты выворачивало к черту, колеса отлетали. А сейчас — во! — не обиделся парень. — Ну, всего вам! Я погнал.
Грузовик умчался. Свеженькая Инга, выпорхнувшая из кабины, наивно спросила:
— Что-нибудь не так? Мальчики, по-моему, мы очень хорошо доехали.
Мы стояли на обочине. Легкий ветерок нес острый, чуть отдающий сыростью и прелью неповторимый запах тайги. Денек был северный — обычный, без ярких красок, но чем-то близкий и бесконечно трогательный. Как это ни странно, но вот такими серенькими денечками и привораживает Север. Видно, есть, есть какая-то музыка в этих низких облаках, быстро бегущих над головой, есть поэзия в молчаливых, пустынных пейзажах. На востоке лежала широкая равнина, покрытая щетиной сравнительно редкого, малорослого леса. Ее дальний, еле отсюда видный край поднимался, как бортик сковородки, ровной, местами красноватой полоской.
— Это и есть Тиман. — Голос Андрея в наступившей на опустелом шоссе тишине прозвучал неожиданно громко и торжественно. — Мы пойдем напролом, по азимуту, вне дорог и населенных пунктов. К тайне веков!
И мы двинулись в путь.
На этот раз я чувствовал уверенность в том, что мы встали на верный путь и золотой идол уже не ускользнет от нас, и с каждым шагом эта уверенность росла и росла, хотя маленький червячок сомнения точил: не успели мы обследовать как следует тот маленький островок — капище язычников. А что, если идола следует все-таки искать там?
Итак, надо начать с самого начала и попытаться построить хотя бы две-три цепочки, которые могут привести к истине. Так решил я, приступая к обдумыванию накопившихся сведений о Пирогове и его причастности к тайне золотого идола. Сперва я попытался обрисовать личность самого Пирогова, его характер, мотивы поведения и возможные результаты его деятельности.
Прежде всего, это человек незаурядный, с широкой натурой и сильными страстями, не боящийся риска, а может быть, даже по характеру склонный к риску, к авантюре. Обо всем этом почти однозначно свидетельствуют весьма красноречивые факты его бурной молодости: золотоискатель, землепроходец, сорвиголова и забулдыга, в бархатных портянках, наверное, ходил! И, наконец, его неудачная любовная история, закончившаяся трагически — убийством и каторгой. Где он мог почерпнуть сведения о золотой бабе? В дальних ли походах на Урал, в Горном Зерентуе от доверившегося ему друга-каторжанина, либо в родных краях, когда он кружил, как зверь, вокруг своей деревни, прячась в охотничьих лабазах по таежным чащам и запаням? И еще один вариант: тайну идола он мог узнать уже после того, как осел на Вилюге, в скиту. От кого-нибудь из святых старцев, например.
Теперь дальше. Самоочевидно: характер сокровища таков, что одному человеку невозможно воспользоваться им, иначе об идоле было бы уже все известно или, наоборот, Пирогов не стал бы городить огород с шифровкой, картой и прочим. Стало быть, сокровище находится в таком месте, куда в одиночку не добраться, не извлечь из тайника из-за больших размеров, веса или тех мер предосторожности, которые наверняка приняли прятавшие.
Я и раньше читал о таких вещах: о ямах-ловушках и самострелах, о тяжких каменных заслонах и других коварствах, нацеленных против непрошеных гостей. Теперь же твердо знал, по крайней мере, об одной из трагедий, разыгравшейся более полувека назад на маленьком островке, окруженном глубокой трясиной. Я почти очевидцем этой трагедии себя чувствовал: слышал смертельный посвист туго натянутой тетивы и вскрик смельчака, посягнувшего на вековые тайны, и видел, как он рухнул на засыпанный хвоей мох с пробитым горлом, захлебываясь в собственной крови.
Подумав еще, я решил, что не исключено и следующее. Несчастливая любовь, тяготы и лишения каторжной жизни могли озлобить Пирогова, выработать в нем слепую неистребимую ненависть ко всем и вся без разбору, ненависть такой силы, что он решил не обнародовать тайны идола, скрыть ее. Да, для такого человека — человека крайностей и сильных необузданных страстей — именно такое поведение могло оказаться очень и очень вероятным.
И все-таки он — факты вещь упрямая — ждал сообщника. Ждал долго, начал отчаиваться и накануне войны, потеряв надежду на его приход, открылся все-таки. Сергею Петрову? Да, наверное. Тому, видимо, удалось войти в доверие, чем-то завоевать расположение Пирогова — других объяснений своей версии я не придумал. Итак, война… В ее водовороте исчезает Петров, оставив после себя лишь запись о Пирогове и об идоле.
После войны Пирогов впадает в отчаяние. Он не может больше ждать. Оставив карту и шифрованное сообщение о ней, старик исчезает. Куда? Туда, к сокровищу, куда же еще! Тут я подумал о том, что вряд ли старик добрался до золотой бабы и извлек ее из многовекового забытья — иначе мир знал бы об этом. Скорее, он погиб по дороге, сгинул бесследно…
Я размышлял, а привыкшие к ходьбе ноги послушно несли меня вперед.
Андрей вел группу размеренно, без особой спешки — так, как и полагается в походе, когда впереди, по меньшей мере, полтора-два, а то и все три дня нелегкого пути. Каждый час пути увенчивался малым десятиминутным привалом, а в середине дня был объявлен большой привал и обед. Я поспешил достать из бокового кармана рюкзака тетрадку, чтобы записать результаты своих походных размышлений. Тогда я не видел изъянов в своих логических построениях, всевозможных боковых ответвлений и других, непроанализированных вариантов. Точнее, не хотел об этом думать. Я был почти на сто процентов уверен в единственности своего, так сказать, сценария развернувшихся вокруг идола событий.
