На нем был белый фартук, и он принес мне маленький поднос, накрытый салфеткой. Теперь поднос он отставил и пощупал мой лоб.
– Весла господни! – сказал он, сердито сдвигая брови. Необычная божба меня слегка испугала. – Так, – заявил он. – С этой лихорадкой нужно что-то делать.
Пока моряк скармливал мне таблетки с подноса, я заметил на правой руке у него разноцветную татуировку – якорь с подписью «Алспога Spei». Он поймал мой взгляд и сообщил, что татуировку он сделал только что, перед выходом в море, слова эти – латинские, а означают «Якорь Надежды». Еще он сказал, что скопировал рисунок со старой книги, которую прихватил с собой в рейс. Чем больше он говорил, тем менее грозным казался. Пробыл он у меня с час.
То был первый из множества часов, которые я провел с Гарри Грином, стюардом и лекарем парохода «Камнок». После того как я поправился, он продолжал навещать меня пару раз в день, чтобы поболтать. Спешить ему, похоже, было совершенно некуда. Он рассказывал мне о других своих рейсах, о книгах, которые читал.
Мне нравилось его слушать, хотя поначалу я держался настороже. Мама приучила меня к мысли, что словам доверять нельзя. Она старалась говорить поменьше, как будто слова – лишь остаток того, что некогда имело смысл как целое, а ошметки только вводят нас в заблуждение, и посему их следует избегать.
Но Гарри Грин любил поговорить. Чаще всего он наведывался ко мне по вечерам, закончив работу на камбузе. Он приносил большую кружку грога и, отпивая по глоточку, произносил очередной монолог.
Я не могу привязать наши разговоры к определенным дням. Все дни долгого пути смешались в моей памяти. Зато я помню многие высказывания Генри, поскольку они произвели на меня сильное впечатление.
Гарри Грин родился и вырос в Ирландии, и в его речи еще слышался легкий акцент, несмотря на тридцать пять лет, проведенных в море. Он начал морскую карьеру юнгой в ту пору, когда большинство кораблей еще ходило под парусами, или же паруса по-прежнему дополняли машины.
– То была совсем другая жизнь, – рассказывал он. – Моряки во всем полагались друг на друга. Уж ты мне поверь, мой мальчик, нет лучшего способа распознать самого себя или понять, можно ли доверять товарищу, кроме как застрять вместе с ним на рее в шторм.
Эти слова он произнес однажды вечером. Запах рома из его кружки пропитал всю каюту, а Гарри заканчивал рассказ о своем первом рейсе. Его судно ходило в Патагонию, на самый юг Южной Америки, в поисках уцелевших динозавров.
– «Мингулэй», так называлось наше судно, и лучше скроенного кораблика мне видеть не довелось. Мы высадились на патагонском берегу, сгрузили экспедиционное оборудование. Даже на суше мы оставались моряками. Каждый вечер мы рассаживались вокруг костра и травили морские байки, как у себя в кубрике… Никогда не забуду одну историю, которую рассказал нам механик. Ночь выдалась дождливая, огонь ярко горел, у костра мельтешили летучие мыши… Механик был родом с северных островов. Глаза у него были голубые, как молочная пенка… Он рассказал, что когда был маленьким, на их острове поселился доктор с женой и четырьмя детьми. Потом доктор убил свою жену, а почему – этого никто не знал. Еще удивительнее, каким способом этот доктор попытался избавиться от тела. Он разрезал его на части, и спрятал куски в животах четырех детей. Даже глаза и уши схоронил в желудках домашних животных.
Гарри Грин глянул на меня из-под бастиона своих бровей.
– Весла господни! – воскликнул он. – В такой глуши и подобные ужасы – а я-то был совсем мальчишкой! Остальные моряки смеялись, говорили, что это враки. И тогда механик встал перед нами в свете костра и расстегнул на себе рубашку. И знаешь что? Все мы увидели длиннющий кривой рубец у него поперек живота. Он сам был одним из тех детей, про которых рассказывал.
Кустистые брови вновь изогнулись крепостными зубцами.
– Да, эту историю он рассказал в первую же нашу ночь на берегу. Никогда не забуду – дождь, летучие мыши то влетают в свет костра, то исчезают. И шрам на его животе.
Гарри вздохнул и отхлебнул из кружки.
– Патагония была тогда краем земли – где ж еще искать динозавров? Правда, мы ни следа их не нашли. Потом кто-то написал историю нашей экспедиции. Все насчет того, как мы искали и не нашли динозавров, и ни слова о рассказе механика. На мой взгляд, в том-то и беда с историческими сочинениями: самое важное в жизни они упускают.
И Гарри улыбнулся мне свирепо, как только он умел…
– Думаешь, Энди, старик просто грустит по прежним временам? Да я и сам не люблю слушать, как старики рассуждают про былые славные денечки и приписывают себе чувства, каких тогда у них вовсе не было.
Я растерялся и не знал, что ответить.
– Нет, я ничего не выдумал, – продолжал Гарри. – Мне тот первый рейс и впрямь запал в душу. Каждый день – приключение.
Я поверил ему и позавидовал.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Гарри Грин охотно разговаривал о книгах. Однажды он повел меня в свою каюту, располагавшуюся под главной палубой рядом с матросским кубриком.
Ему пришлось навалиться на дверь, чтобы она открылась, потому что пол каюты был весь завален книгами. Похоже, сначала Гарри складывал их аккуратными стопками, но качка опрокинула эти сооружения, и они продолжали колебаться и рушиться у нас на глазах, пока мы продирались сквозь них, ища отмель. Стены каюты Гарри оборудовал полками с бортиками, и эти полки тоже были забиты книгами. Книги лежали на шконке, вываливались из-под нее. Душевая кабинка была открыта, и я разглядел книги на полу и на раковине.
На двери душевой висела рамка, но не с картиной, а с каким-то текстом. Я принял его за старинную поговорку:
