Нос и рот были закрыты, но я вдыхал чистейший воздух. Я открыл глаза. Я лежал в постели, в белой комнате, залитой солнечным светом. Все тело застыло и болело. С какой-то вешалки свисали трубки, уходили в мою левую руку. Возле постели стоял монитор, на экране пульсировал график.
Человек в белом халате, с длинным лицом, стоял возле кровати и что-то говорил. Голос его хрустел, как автомобильные шины на гравии. На шее у него висел стетоскоп. Рядом стояла женщина в халате медицинской сестры.
Я попытался заговорить.
Медсестра подошла и сняла с меня кислородную маску.
– Очнулись, значит, – сказала она. Я попытался пошевелиться, но левая рука была плотно забинтована и привязана к кровати.
– Где я?
– В больнице Инвертэя, – ответила медсестра. Название показалось знакомым, но я не знал, почему. Мужчина выступил вперед.
– Я – доктор Берне, – представился он. – Вы попали в аварию. Сейчас я закончу осмотр, и тогда медсестра займется вами.
Он посветил мне в глаза фонариком, и тут я еще кое-что вспомнил. Огляделся по сторонам, однако пятна нигде не было видно – оно не таилось в углу, готовясь к новой атаке.
Доктор простучал мою грудную клетку.
– Интересное родимое пятно, – отметил он, проводя по нему пальцами. Он вернулся к изножью кровати и стал что-то записывать. Потом убрал планшет и ушел, сказав на прощанье:
– Завтра зайду, – не столько мне, сколько медсестре.
Пока в палате был доктор, она держалась по-деловому, но тут расслабилась и заулыбалась. Это была коренастая женщина, в очках, с короткими седыми волосами.
– Вы здесь уже два дня, – сказала она и сообщила мне все, что ей было известно. По-видимому, меня обнаружил водитель снегоуборочной машины, который расчищал дорогу в холмах в двадцати милях от Инвертэя. Мой автомобиль вылетел на обочину и врезался в дерево. Я едва не умер от переохлаждения, в правой руке были порваны связки. Мне еще повезло, что руку не пришлось ампутировать.
– В бреду вы много говорили, – продолжала сестра. – Иногда мы снимали маску, чтобы вас послушать, но это были бессвязные слова.
Потом она задала мне положенные вопросы: кто я такой, где живу. Она хотела выяснить подробности аварии, но сколько я ни старался, ничего вспомнить не смог. По мере того как я отвечал на вопросы, боль в руке становилась сильнее. Сестра заметила это, сделала укол морфия и оставила меня в покое.
На следующий день я почувствовал себя лучше, хотя руку все еще дергало. Ее отвязали от кровати и позволили мне вставать и ходить по комнате. Явился полицейский, тоже расспрашивал о подробностях аварии, но я ничем не мог помочь – только гадал, как это могло случиться. Наверное, так же ломал себе голову дядя Норман много лет тому назад, на острове Святого Иуды.
После утренней дозы морфия я прекрасно себя чувствовал. И тут явился очередной посетитель. Это был крупный человек, круглый, как бочка. Бочка в дорогом костюме.
– Мистер Полмрак! Доброе утро. Меня зовут Кактейль – доктор Гордон Кактейль. Зовите меня Гордон, пожалуйста. Я – психолог, – заговорил он, улыбаясь.
Мы уселись рядом на двух стульях у окна. Накануне шел снег, а теперь солнце заливало сиянием окрестные холмы.
– Бёрнз решил, что нам с вами стоит поговорить, – продолжал посетитель. – В таких случаях часто дает себя знать затяжной шок. Пациенту нужно выговориться.
Несмотря на большой рост, ничего угрожающего в нем не было. Казалось, все его физические и умственные силы сосредоточены в усилии помочь мне. К такому человеку сразу проникаешься доверием.
– По-видимому, обошлось без травмы головы, – сказал он. – Тем не менее вы полностью забыли этот инцидент. Возможно, следует поискать другую причину амнезии.
Доктор располагал к себе, но я все еще не вымолвил ни слова. Он сцепил широкие ладони.
– Насколько я знаю, – мягко сказал он, – вы говорили о чем-то, пока к вам не вернулось сознание. Бёрнз считает, что перед тем как сесть в машину, вы испытали какое-то сильное потрясение. Нам нужно поговорить о том, что было с вами раньше. Это поможет вам вспомнить, что произошло в машине.
Благодаря морфию я чувствовал себя так хорошо, Гордон Кактейль был так добр ко мне, и я так давно ни с кем не говорил… Я охотно открылся ему. Слова превратились в горячие угли, мне не терпелось их извергнуть. Я говорил и говорил. Вернулся к самому началу, рассказал о своем рождении и о смерти сестры, о смерти отца и безнадежной болезни матери, о вояже на «Камноке» и дружбе с Гарри Грином, я рассказал ему про остров Святого Иуды и про то, как тетя Лиззи убила дядю Нормана, рассказал о пребывании в Доме Милосердия и о том, как я переселился в Канаду, о мирных годах и о кошмарах, загнавших меня в дом с башенками, и о романе с Тристессой; я рассказал о борьбе с черным пятном и о поездке в мотель среди холмов, я рассказал ему о встрече с женщиной и сказал, что то было самое чудесное происшествие в моей жизни.
Но когда дело дошло до обстоятельств аварии, я снова ничего не смог припомнить. Меня удивляло другое: как странно, что я лежу в больнице города Инвертэя, города, который называется в точности как курорт, где мои родители зачали меня. И еще кое-что я припомнил – сон, который я видел в первую ночь на больничной койке: я стоял у окна верхнего этажа какого-то дома в горах, и мимо шла процессия одетых в черное женщин.
Они вдруг застыли на месте, будто кадр на экране. Листья, падавшие с деревьев, зависли в воздухе, словно и время, и ветер тоже остановились. Высокая женщина, несшая знамя, занесла ногу для следующего шага. Знамя развернулось и тоже окаменело, и теперь я мог прочесть слова: «Чудовищный строй женщин». Я посмотрел в окно здания напротив, и там, наверху, тоже стоял наблюдатель, весь одетый в черное, и смотрел на меня холодными, страшными глазами.
