Безработный должен быть в курсе мировых событий, потому что его товарищи-безработные по этой части большие знатоки. Если кто заведет речь о Гитлере или Муссолини, или об ужасной участи миллионов китайцев, надо уметь поддержать разговор. Проведя весь день у букмекера или в библиотеке, безработный возвращается домой, и жена его не обидится, если он пару минут тихо-спокойно посидит на стуле за чашкой чая и покурит, размышляя неспешно о судьбах мира.
Пасха лучше Рождества, потому что папа ведет нас в церковь редемптористов, где священники облачены в белое, и все поют и радуются, потому что Господь Наш теперь в раю. Я спрашиваю папу: тот малыш, который был в яслях, теперь умер? И он говорит: нет, когда Он умер, Ему было тридцать три – смотри, вот Он, висит на кресте. И мне непонятно, как это Он так быстро вырос, и теперь висит распятый в венце из терниев, и отовсюду сочится кровь – из головы, из рук, ног и глубокой раны в груди.
Папа говорит, что я все пойму, когда вырасту. Он все время так говорит, и я хочу быть взрослым, как он, и тоже все понимать. Должно быть, здорово проснуться однажды утром и обнаружить, что ты все понимаешь. Мне хочется быть таким же, как все эти взрослые в церкви, которые стоят или на колени опускаются, молятся, и все понимают.
Во время мессы все подходят к алтарю, и каждому священник что-то кладет в рот. Опустив головы, люди возвращаются на свои места, и челюсти у них шевелятся. Мэлаки говорит, что проголодался и тоже хочет кусочек. Ш-ш, говорит папа, это Святое Причастие, Тело и Кровь Господа Нашего.
Но пап.
Ш-ш, это тайна.
Без толку снова спрашивать. Все равно тебе скажут, что это тайна, и ты все поймешь, когда вырастешь, будь умницей, спроси у мамы, спроси у папы, Христа ради, оставь меня в покое, пойди-ка на улицу поиграй.
Папу впервые берут на работу - на цементный завод города Лимерика. Мама счастлива. Ей теперь не надо будет отстаивать очереди в Обществе св. Винсента де Поля и выпрашивать одежду и ботинки для нас с Мэлаки. Она говорит, что стыдного ничего тут нет, это благотворительность, но папа говорит: это стыд и позор. Мама рада, что может, наконец, отдать долг Кэтлин О’Коннел за продукты, которые брала в ее магазине, и вернуть деньги, которые занимала у матери. Это ужасно - быть обязанным кому бы то ни было, особенно собственной матери.
Цементный завод находится далеко за городом, и это значит, что папе придется выходить из дома в шесть утра. Но это его не пугает, он и так много ходит пешком. Накануне мама наливает чай во фляжку, готовит для папы бутерброд, варит вкрутую яйцо. Ей жалко папу, потому что ему надо три мили пешком идти до завода, и три мили обратно. Было бы здорово сесть на велосипед, но он стоит столько, что и за год не заработаешь.
В пятницу дают зарплату, и мама поднимается рано утром, делает в доме уборку и поет:
Anyone can see why I wanted your kiss
It had to be and the reason is this
Убирать-то особенно нечего. Мама подметает полы в кухне и наверху в Италии и моет четыре банки из-под варенья, которые служат нам чашками. Мама говорит, что если папа удержится на работе, мы купим нормальные чашки, а может, и блюдца, и однажды, с Божьей помощью и молитвами Его Благодатной Матери, мы будем спать на простынках, а потом еще накопим и купим одеяло, или даже два одеяла, и выбросим эти старые пальто, которые остались, наверное, со во времен Великого Голода. Мама кипятит воду и стирает тряпки, в которые пеленает Майкла, чтобы он всю коляску и весь дом не закакал. Вот будет славно, говорит она, ваш папка принесет зарплату, и мы сядем пить чай.
Папка. Настроение у нее хорошее.
В половине шестого мужчины заканчивают работу, и над городом воют гудки и сирены. Мы с Мэлаки ждем – не дождемся папу, потому что мы знаем: когда отец работает и приносит домой зарплату, детям положен пятничный пенни. Нам рассказали об этом ребята, у которых папы работают, и мы надеемся, что после чаепития сможем пойти в лавку Кэтлин О’Коннел и купить конфет. А если мама расщедрится, может, она даст нам по два пенни, чтобы мы на следующий день сходили в «Лирик Синема» на фильм с Джеймсом Кэгни.
Мужчины возвращаются из магазинов и с фабрик и расходятся по переулкам, где ужинают, умываются и идут в паб. Женщины идут в «Колизеум» или «Лирик Синема» смотреть кино. Они покупают конфеты и сигареты «Уайлд Вудбайн», а те, чьи мужья хорошо зарабатывают, балуют себя шоколадом «Блэк Мэджик». Женщины обожают романтические фильмы, и когда финал трагический, или прекрасный юноша расстается с возлюбленной, а потом погибает от рук индусов или других некатоликов, они плачут, не жалея слез.
Нам приходится ждать, пока папа пешком пройдет три мили от цементного завода до дома. Без папы пить чай нам нельзя, и это тяжкое испытание, потому что изо всех окон в переулке доносятся вкусные запахи. Мама говорит: хорошо, что зарплату выдают по пятницам, когда мясо есть нельзя, потому что от запаха бекона или сосисок с ума сойдешь. Все равно, мы можем поесть хлеба с сыром и выпить из баночки чаю с молоком и сахаром, и чего еще душе желать?
Женщины ушли в кино, мужчины в пабы, а папы все нет дома. Мама говорит, что до цементной фабрики далеко – впрочем, он ходит быстро. Но глаза у нее на мокром месте, и она больше не поет. Мама сидит у огня, курит «Уайлд Вудбайн», которые взяла в кредит у Кэтлин О’Коннел. Сигарета – единственное ее утешение, и мама никогда не забудет Кэтлин за ее доброту. Не знаю, сколько можно кипятить воду в котелке, говорит мама. Нет смысла заваривать чай, пока папы нет дома, потому что он станет упрелый и слишком крепкий, и пить его будет нельзя. Мэлаки говорит, что проголодался, и мама для поддержания сил дает ему кусочек сыра с хлебом. Может, эта работа – наше спасение, говорит она. Папе с его акцентом так тяжело было найти работу, и если он не удержится, не знаю, что мы будем делать.
На улочке темно, и нам приходится зажечь свечу. Мама дает нам чай с хлебом и сыром, потому что мы уже такие голодные, что не можем ждать ни минуты. Она сидит за столом, жует кусочек сыра с хлебом, курит «Уайлд Вудбайн», потом идет к двери и смотрит, не видать ли в переулке папу, и вспоминает, как в день зарплаты мы искали его по всему Бруклину. Однажды мы все вернемся в Америку, говорит она, и поселимся в теплой квартирке с туалетом в коридоре, как на Классон Авеню, а не с помойной ямой, как у нас тут за дверью.
Женщины возвращаются домой из кино и смеются, мужчины идут из пабов и поют. Мама говорит, что ждать больше нет смысла. Если папа просидит в пабах до самого закрытия, от зарплаты ничего не останется, так что мы можем укладываться спать. Она лежит в постели с Майклом на руках. На улочке тихо, и я слышу, как она плачет, хотя она закрылась старым пальто, а откуда-то издали доносится голос отца.
Я знаю, что это мой отец, потому что в Лимерике он один поет песню о Родди Маккорли, который умрет на Тумском мосту, и другие песни Севера Ирландии. Он поворачивает за угол, и в начале переулка заводит «Кевина Барри». Поет куплет, останавливается, хватается за стену, рыдает по Кевину Барри. Люди выглядывают в окна и двери и просят: уймись ты, Христа ради. Нам с утра на работу вставать. Иди домой и там горлань, патриот несчастный.
Он стоит посреди улочки и велит всем на свете посторониться, он готов сражаться, бороться и умереть за Ирландию, чего о жителях Лимерика, увы, не скажешь – они, как всем известно, якшались с вероломными саксами.
Папа пинком распахивает дверь и поет:
And if, when all a vigil keep
The West’s asleep, the West’s asleep!
Alas! And well my Erin weep
That Connacht lies in slumber deep,
But hark! A voice like thunder spake
The West’s awake! The West’s awake!
