Но мои родители никогда бы не подтерлись запиской от преподавателя, и мне страшно идти домой. Вопросник, посмеиваясь, уезжает на велосипеде, и я не понимаю, что тут смешного, ведь он и сам когда-то из дому убегал и спал в овраге с четырьмя козами, а это куда хуже, чем прогулять половину учебного дня.
Теперь я мог бы свернуть на Бэррак Роуд, пойти домой и признаться родителям, что я уроки прогулял, потому что был голоден, и мне стыдно, но тут Пэдди говорит: айда на Док Роуд, камнями в Шеннон кидаться.
Мы бросаем камни в реку и катаемся на железных цепях, висящих вдоль берега. Становится темно, и я не знаю, где провести ночь. Может, лучше остаться здесь у реки, или улечься где-нибудь на крыльце, или, как Брендан Куигли, отправиться за город и забраться в овраг с четырьмя козами. Пэдди говорит, что я могу пойти к нему домой – посплю там на полу и обсохну.
Пэдди живет на Артурс Ки в одном из высоких домов, обращенных фасадом к реке. Весь Лимерик знает, что дома эти старые и вот-вот рухнут. Мама часто повторяет: чтобы никто из вас на Артурс Ки ни ногой, если вас там увижу – в порошок сотру. Люди там дикие, и ограбить могут, и убить.
Снова идет дождь, и в коридоре на лестнице играют малыши. Осторожней, говорит Пэдди: ступенек некоторых нет, и везде какашки. Туалет потому что на всех один, говорит он, и тот на заднем дворе, а дети, бедные, не успевают спуститься по лестнице и сесть попой на горшок.
На лестнице между четвертым и пятым этажом сидит, кутаясь в шаль, какая-то женщина и курит сигарету. Это ты, Пэдди? - говорит она.
Ага, мамуль.
Дышать не могу, Пэдди. Умираю из-за этих ступенек. Ты чаю пил уже?
Нет.
Не знаю, остался ли хлеб. Поднимись, посмотри.
Семья Пэдди живет в большой комнате с высоким потолком, маленьким камином и двумя высокими окнами с видом на Шеннон. В углу на кровати лежит отец Пэдди, стонет и плюется в ведро. Братья и сестры Пэдди лежат на полу на матрасе – кто спит, кто разговаривает или просто смотрит в потолок. Один малыш, совсем голый, ползет к ведерку, которое стоит у отцовской постели, но Пэдди его хватает и ставит подальше. С лестницы, еле дыша, заходит их мама. Господи Иисусе, я труп, говорит она.
Она находит кусочек хлеба и заваривает нам с Пэдди слабый чай. Я не знаю, как себя вести. Мне ничего не говорят - не спрашивают, что я тут делаю, не отправляют домой. Наконец, мистер Клохесси произносит: а это кто? И Пэдди отвечает: Фрэнки Маккорт.
Маккорт? - переспрашивает мистер Клохесси. Это что еще за имя?
Отец у меня с Севера, мистер Клохесси.
А маму твою как зовут?
Энджела, мистер Клохесси.
О Господи Иисусе, неужели Энджела Шихан?
Она самая, мистер Клохесси.
О Господи Иисусе, говорит он, и тут его начинает трясти от кашля, и горлом идет всякая гадость, и он склоняется к ведерку. Когда приступ проходит, он откидывается на подушку. Эх, Фрэнки, я хорошо знал твою мать. Танцевали мы с ней, Матерь Божья, помираю, танцевали мы с ней в Уэмбли Холле, и как она танцевала - лучше всех.
Он снова склоняется над ведерком, хватая воздух ртом и руками. Ему плохо, но он продолжает говорить.
Лучше всех танцевала, Фрэнки. Хотя тощей, замечу, она не была, но в руках у меня словно перышко, и много парней горевало, когда она уехала из Лимерика. Ты танцуешь, Фрэнки?
Что вы, нет, мистер Клохесси.
Танцует, папа, говорит Пэдди. Он учился у миссис O’Коннор и Сирила Бенсона.
Тогда станцуй, Фрэнки. Давай, Фрэнки, по комнате, шкаф не задень . Пошевели пятками, парень.
Не могу, мистер Клохесси. У меня плохо получится.
Плохо получится? У сына Энджелы Шихан? Танцуй, Фрэнки, или я сам как встану с постели, и ты у меня попляшешь.
Мистер Клохесси, у меня ботинок порвался.
Фрэнки, Фрэнки, я из-за тебя сейчас снова раскашляюсь. Христа ради, потанцуй, а? Дай мне вспомнить юность, и твою мать, и Уэмбли Холл. Сними этот несчастный ботинок, Фрэнки, и танцуй.
Мне приходится, как в детстве давным-давно, на ходу сочинять танец и мелодию. Я пляшу по комнате в одном ботинке, потому что забыл его снять, и пытаюсь придумать слова: о, стены Лимерика рушатся, рушатся, рушатся, стены Лимерика рушатся, и река Шеннон убивает нас.
Мистер Клохесси лежит в постели и смеется. О, Господи Иисусе, ни на земле, ни на море не слыхал ничего подобного. Фрэнки, отменный из тебя танцор. О, Господи Иисусе. Он кашляет и из него выходит тягучая зелено-желтая гадость. Мне тошно на это смотреть, и я думаю, может, все-таки лучше пойти домой, подальше от ведерка и всей этой заразы, и пусть родители убивают меня, если хотят.
Пэдди устраивается на матрасе под окном, я ложусь рядом с ним – в одежде, как и все, и даже ботинок снять забываю, хотя он отсырел и воняет, и подошва отваливается. Пэдди сразу же засыпает, а я смотрю на его маму, которая сидит у почти потухшего огня и курит еще одну сигарету. Отец Пэдди стонет, кашляет и плюется в ведерко. Черт, опять кровь, говорит он, и она отвечает: в больницу-то все равно придется тебе лечь.
Ни за что. Попади туда – и все, тут тебе конец.
Дети от тебя чахоткой заразиться могут. Хоть полицию вызывай, чтобы тебя увезли от детей подальше.
Кабы суждено им было заболеть, давно б уже заболели.
Огонь затухает, и миссис Клохесси перебирается через мужа в постель. Через минуту она храпит, а он все кашляет и смеется, вспоминая дни юности, когда танцевал в Уэмбли Холле с легкой как перышко Энджелой Шихан.
Я дрожу, потому что в комнате холодно и одежда на мне сырая. Пэдди тоже дрожит, но он спит и не понимает, что ему холодно. Я не знаю, оставаться ли мне тут, или лучше встать и пойти домой, но кто захочет бродить по улицам, когда полицейский может пристать к тебе с вопросами. Мои родители и братья далеко и я впервые без них ночую, и думаю, что дома все-таки лучше - пускай там туалет вонючий и конюшня по соседству. Плохо, когда у нас на кухне озера стоят и нам приходится перебираться наверх в Италию, но куда хуже Клохесси, которым надо четыре пролета спускаться до туалета, поскальзываясь по пути на какашках. Лучше бы я в овраге сидел с четырьмя козами.
Я то проваливаюсь в сон, то просыпаюсь, и в конце концов, миссис Клохесси принимается всех будить и расталкивать, и я просыпаюсь окончательно. Все легли спать в одежде, поэтому и одеваться никому не надо, и никто ни с кем не дерется. Дети ноют и выбегают за дверь, спеша вниз, к туалету на заднем дворе. Мне туда тоже надо, и я спускаюсь вместе с Пэдди, но там сидит его сестра Пегги, и мы писаем у стенки. А я все маме расскажу, говорит она, и Пэдди грозит ей: заткнись, или я тебя в эту несчастную дырку затолкаю. Она вылетает из туалета, натягивает трусы и бежит по лестнице с криком: расскажу, все расскажу, и когда мы возвращаемся в комнату, миссис Клохесси отвешивает Пэдди подзатыльник, чтоб не обижал бедную сестренку. Пэдди не выступает, потому что миссис Клохесси наливает кашу в миску, в чашки и стеклянные банки, и велит нам: ешьте, и марш в школу. Она садится за стол и ест кашу. Волосы у нее грязные, серо- черного цвета, пряди свисают в миску, и к ним пристают комочки каши и капли молока. Дети с чавканьем поглощают кашу и жалуются, что не наелись и умирают от голода. Носы у них сопливые, глаза красные, и на коленках болячки. Мистер Клохесси кашляет, ерзает в постели и отрыгивает большие шмотки крови. Я выбегаю из комнаты и меня тошнит на лестницу, где нету одной ступеньки, и каша с кусочками яблок льется на нижний этаж, а там люди ходят туда-сюда, в туалет и обратно. Пэдди подходит ко мне и говорит: ну и ладно, тут на лестнице все подряд рыгают и срут, да и весь этот дом несчастный того гляди развалится.
Я теперь не знаю, что делать. Если в школу вернусь, меня там убьют. Но зачем, вообще, мне идти в школу или домой, где меня убивать будут, если можно отправиться за город и кормиться молоком и яблоками всю оставшуюся жизнь, а потом уехать в Америку? Идем, говорит Пэдди. Все равно школа - сплошная дуриловка, а преподы - психи.
