разводит огонь в очаге. Тут она орет: вы там что, до ночи торчать будете? А ну марш в дом, одевайтесь.
Тетя Эгги дает нам по кружке чая и по ломтю жареного хлеба, и мы тихо сидим за столом и едим, потому надо молчать, пока не велят говорить. Майкл просит у нее еще один ломтик жареного хлеба, и мы думаем: во дает - ему сейчас влепят такую затрещину, что со стула слетит, - а она лишь бормочет: вас жареным хлебом небось не избаловали, - и выдает нам еще по кусочку. Тетя Эгги мочит кусочек хлеба в чае и пытается накормить им Альфи, но он не ест; тогда она посыпает хлеб сахаром, и он все съедает, улыбается и писает ей на колени, и мы в восторге. Тетя Эгги бежит в сарайчик за полотенцем, а мы переглядываемся, улыбаемся до ушей и говорим Альфи, что он самый лучший малыш на свете. В двери появляется дядя Па Китинг, весь черный - он вернулся с работы на газовом заводе. Ох ты елки, говорит он, кого я вижу?
Дядя Па, говорит Майкл, наша мама в больнице.
Неужели? Что с ней стряслось?
У нее воспаление легких, - говорит Мэлаки.
Ну, это лучше, чем воспаление глупости.
Мы не понимаем, над чем он смеется, а тетя Эгги возвращается из сарайчика и объясняет ему, что наша мама в больнице и нам тут придется пожить, пока ее не выпишут. Отлично, отлично, говорит дядя Па, и уходит в сарайчик мыться - но возвращается такой же черный, будто воды на него не попало ни капли.
Он садится за стол, а тетя Эгги подает ему ужин - жареный хлеб, ветчину и нарезанные помидоры. Кыш от стола, говорит она нам, хорошь пялиться, дайте человеку спокойно чаю попить. А ему говорит: хорош подкармливать их ветчиной и помидорами. Arrah, отвечает он, Христа ради, Эгги, дети голодные, а она говорит: тебе какое дело, небось не твои. Она отправляет нас на улицу и велит вернуться спать к половине девятого. На улице мороз и нам хотелось бы погреться у печки, но лучше играть на улице, чем тут сидеть и слушать теткино нытье.
Немного погодя она зовет меня в дом и отправляет на верхний этаж - занять резиновый коврик у соседки, у которой когда-то давно умер ребенок. Передай своей тете - пусть вернет, говорит соседка, мне еще пригодится, когда у меня снова будет малыш. У нее ребенок умер двенадцать лет тому назад, говорит тетя Эгги, а она все хранит этот коврик. Ей уже сорок пять, и если у нее и впрямь кто будет, видать, взойдет звезда на Востоке. А почему? - спрашивет Мэлаки. Не твоего ума дело, говорит она, много будешь знать – скоро состаришься.
Тетя Эгги стелет резиновый коврик на кровать и укладывает Альфи между собой и дядей Па. Она спит у стены, а дядя Па ложится с краю, потому что с утра ему вставать на работу. Нам велят устроиться на полу, у стены напротив - одно пальто постелить, двумя накрыться. Тетя Эгги говорит, что если ночью услышит от нас хоть слово, задницы нам надерет, а утром встать придется рано, потому что завтра Пепельная Среда, а нам не мешало бы сходить на мессу и помолиться за нашу бедную мать и ее пневмонию.
Нас будит пронзительный звонок будильника. Тетя Эгги, лежа в кровати, кричит нам: эй, вы трое, ну- ка встаем и на мессу. Слышите? Умылись, и марш к иезуитам.
На заднем дворе кругом иней и лед, и руки от воды щиплет. Мы слегка брызгаем себе на лица водой из-под крана и вытираемся полотенцем, не высохшим со вчерашнего дня. Мама сказала бы, что это было одно название, а не мытье, говорит Мэлаки.
На улице тоже иней и лед, но в церкви иезуитов тепло. Здорово, наверное, быть иезуитом: спать в кровати на простынках и подушках, укрываться одеялом, просыпаться в теплой уютной комнате, идти в теплую церковь, где только и знай что служи мессу, исповедуй да покрикивай на грешников, кушать извольте подано, а перед сном почитай часослов на латыни. Я и сам хотел бы когда-нибудь стать иезуитом - только тому, кто вырос в переулке, надеяться не на что - бедняков тут не любят. Тут любят богачей на машинах, которые, когда пьют чай, держат чашечки, оттопырив мизинчики.
На мессе в семь утра в церкви толпа народу - люди по очереди подходят к алтарю, и всем на головы сыплют пепел. Майклу нельзя, шепчет Мэлаки, для него это грех, потому что у него Первое Причастие будет только в мае. Майкл принимается реветь: хочу пепел, хочу пепел. Старушка, сидящая позади нас, говорит: зачем обижаете такого милого ребенка? Мэлаки объясняет, что милый ребенок еще не приступил к Первому Причастию и не пребывает в состоянии благодати. Мэлаки готовится к Конфирмации и вечно пытается блеснуть знанием катехизиса, вот и разглагольствует про состояние благодати. Можно подумать, я сам давным-давно, еще год тому назад, не проходил состояние благодати – так давно, что уже забывать начинаю. Ничего не будет страшного, говорит старушка Мэлаки, если ему на голову положат горсточку пепла, и не мучь больше бедного братика. Она гладит Майкла по голове и говорит: какой ты милый ребенок, иди, ступай за пеплом. Он бежит к алтарю, и когда возвращается, старушка вручает ему еще пенни к пеплу в придачу.
Тетя Эгги с Альфи так и лежит в постели. Она велит Мэлаки налить в бутылочку молока и дать ее Альфи. А мне велит развести огонь в печке – в ящике дрова, а уголь в угольном ведерке. Если не разгорится, брызни туда каплю керосина. Огонь горит еле-еле, и дрова дымят; я брызгаю на них керосином, и пламя как пыхнет – чуть брови не опаляет. Кругом дым стоит, в кухню влетает тетя Эгги и отталкивает меня от печки. Боже Всевышний, хоть что-нибудь можешь ты сделать как следует? Вьюшку надо открывать, ах ты, бестолочь.
Про вьюшки я ничего не знаю. У нас дома внизу, в Ирландии, камин, и наверху, в Италии, камин, и никакой тебе вьюшки. А потом ты попадаешь к тете домой и должен разбираться во вьюшках. Без толку ей объяснять, что ты ни разу до сих пор в печках огонь не разводил. Она только даст тебе такую затрещину, что в ушах звенеть будет. Трудно понять, почему взрослых так злят вьюшки и прочая ерунда. Вот я, когда вырасту, не стану лупить малых детей почем зря, за вьюшки или за что еще. А она все орет: вы гляньте-ка - стоит, жук навозный. Не додумался окошко открыть и выпустить дым? Конечно нет. Ну и рожа – вылитый папаша с Севера. Ну что, воды к чаю накипятишь, дом не спалишь?
Тетя Эгги отрезает от буханки три куска хлеба, мажет маргарином, раздает нам и снова ложится в постель. Мы пьем чай с хлебом и в кои веки с удовольствием идем в школу – там тепло, и никакие тетки на тебя не орут.
Когда я возвращаюсь из школы, она велит мне сесть за стол и написать отцу письмо – рассказать, что мама в больнице, и все мы будем жить у тети Эгги, пока маму не выпишут, и что нам тут хорошо, мы все живы-здоровы, пришли нам денег – на еду много надо, мальчики растут и, ха-ха, столько съедают, а малышу Альфи нужна одежда и пеленки.
Я не знаю, почему она вечно злится. Дома у нее тепло и сухо. В квартире электрический свет, а на заднем дворе - собственный туалет. У дяди Па есть постоянная работа, и по пятницам он несет зарплату в дом. Он пьет пиво в «Саутс Паб», но, возвращаясь домой, никогда не горланит песен о скорбной истории Ирландии. Он говорит: чума на все дома, - и еще говорит: самое смешное на свете – что у каждого из нас есть задницы, которые надо подтирать, и никто от этого не избавлен. Как только политик или Папа начинают что-нибудь глаголить, дядя Па представляет, как они подтираются. И Гитлер, и Рузвельт, и Черчилль – все подтираются. И даже де Валера. Он говорит, что только мусульманам тут можно доверять - они едят одной рукой, а подтираются другой. Вообще, рука у человека – сама по себе хитрая бестия: никогда не знаешь, чего она вытворяла.
Иногда тетя Эгги уходит в «Мекэникс Инститьют» играть в карты, и мы с дядей Па пируем на славу. Он говорит: к черту скупердяев, и покупает себе в «Саутс» две бутылки стаута, а в магазине за углом берет шесть булочек и полфунта ветчины. Мы сидим у печки, пьем чай, едим бутерброды с ветчиной и булочками и смеемся над дядей Па и над его рассуждениями про жизнь на белом свете. Он говорит: я газу наглотался и пиво пью, и плевать мне с высокого дерева на весь белый свет и его родичей. Если малыш Альфи устает, начинает капризничать и плакать, дядя Па расстегивает верх рубашки и говорит ему: вот, пососи мамину титьку. Альфи видит сосок и плоскую грудь и от изумленияя снова ведет себя хорошо.
До возвращения тети Эгги нам надо убраться и вымыть чашки, чтобы она не узнала, как мы тут объедались булочками и бутербродами с ветчиной – иначе она дядю Па целый месяц будет пилить. И вот что мне непонятно: почему он это ей позволяет? Он был на войне, наглотался газа, он большой, у него есть работа, он кого хочешь умеет развеселить. Это тайна. Священники и преподаватели всегда так говорят: все тайна, и верьте, чему сказано.
