Эта песня еще хуже, чем предыдущая, говорит дядя Па, и правда, сидим как на поминках, и не оживит ли кто наше заседание, иначе придется с тоски напиться.
О Боже, говорит тетя Эгги, совсем забыла. На небе-то лунное затмение.
Мы выходим на улицу и смотрим, как на луну наползает округлая, черная тень. Дядя Па говорит: это, Фрэнки, перед твоим отъездом в Америку очень хороший знак.
Нет, говорит тетя Эгги, это плохой знак. Я читала в газете, что луна репетирует конец света.
В задницу конец света, говорит дядя Па. У Фрэнки Маккорта жизнь только начинается. Через несколько лет он вернется в новом костюме, заплыв жирком, как и положено янки, с белозубой красавицей под руку.
О нет, Па, о нет, говорит мама, и ее уводят в дом и наливают капельку испанского шерри, чтобы как- то утешить.
День клонится к вечеру. «Айриш Оук» выходит из гаваней Корка и проплывает мимо Кинсейла и мыса Безоблачный, и вот, в темноте мерцают огоньки мыса Мизен - крайней оконечности Ирландии; когда я снова ее увижу - одному Богу ведомо.
И правда, лучше бы я остался, сдал бы на почте экзамен, вышел бы в люди. Заработал бы денег побольше, чтобы Майкл и Альфи ходили в школу сытые и в нормальных ботинках. Мы переехали бы с переулка на улицу или даже на проспект, где вокруг домов разбиты сады. Если бы я сдал экзамен, маме уже никогда ни пришлось бы выносить горшок за мистером Слайни или кем-то еще.
Но теперь ничего не изменишь - я на корабле, Ирландия растворяется в ночи, а я как дурак стою тут на палубе, смотрю назад и думаю, как там мои родные в Лимерике, как Мэлаки в Англии, как отец, и, что совсем глупо, в голове у меня все те песни - Родди Маккорли идет на смерть - и мама ловит воздух ртом, о танцы танцы Керри, а бедный мистер Клохесси в постели надрывается от кашля, - и я хочу обратно в Ирландию - там по крайней мере у меня была мама, братья и тетя Эгги, какая-никакая, но тетя, и дядя Па, угостивший меня первой пинтой, и мочевой пузырь у меня где-то возле глаз - но тут я замечаю, что рядом на палубе стоит какой-то священник и с любопытством глядит на меня.
Он родился и вырос в Лимерике, но акцент у него американский, потому что он много лет прожил в Лос-Анджелесе. Он знает, каково это - расставаться с Ирландией, сам уехал и до сих пор не оправился. Ты живешь в Лос-Анджелесе, там пальмы растут и солнце дни напролет светит, а ты молишь Господа хоть на денек послать дождь и прохладу, как в Лимерике.
За ужином священник подсаживается за стол ко мне и старпому, и старпом сообщает нам, что поступил новый приказ, и судно теперь направляется в Монреаль, а не в Нью-Йорк.
Через три дня дают новый приказ. Плывем все-таки в Нью-Йорк.
Три пассажира-американца жалуются: черт подери этих ирландцев, не могут что ли не вихлять?
За день до прибытия в Нью-Йорк приходит новый приказ. Нас отправляют вверх по течению реки Гудзон, к местечку под названием Олбани.
Олбани? - говорят американцы. Чертово Олбани. Какого черта мы сели в это чертово ирландское корыто? Черт его дери.
Ты их не слушай, говорит священник. Американцы не все такие.
На рассвете мы приплываем в Нью-Йорк. Я стою на палубе, и мне кажется, что я смотрю кино в «Лирик синема» - вот-вот оно закончится, и включат свет. Священник пытается мне рассказать, что как называется, но я и так знаю: вот Статуя Свободы, остров Эллис, Эмпайр-стейт-билдинг, Крайслер-билдинг, Бруклинский мост. По дорогам мчат тысячи машин, золотых в лучах солнца. Богатые американцы в цилиндрах, белых галстуках и фраках, должно быть, идут домой спать, а там их ждут роскошные белозубые женщины. Остальные направляются на работу в теплые, уютные офисы, и все живут легко и беззаботно.
Американцы спорят с капитаном и с таможенником, поднявшимся на борт с буксирного судна. Почему нельзя сойти на берег прямо здесь? Почему, черт возьми, надо плыть аж до самого Олбани?
Потому что на этом судне вы пассажиры, отвечает таможенник, а капитан есть капитан, и мы не уполномочены высаживать вас на берег.
Да бросьте. Тут свободная страна, и мы граждане Америки.
Ну и что? Вы на ирландском корабле, где капитан ирландец, и вы, черт возьми, подчиняйтесь ему, или добирайтесь до берега вплавь.
Офицер спускается по лестнице, буксирное судно фырчит и отходит от нас, и мы плывем по Гудзону, минуя Манхэттен, под мостом Джорджа Вашингтона, мимо сотен кораблей «Либерти», которые на войне сражались когда-то, а теперь позаброшены, у берегов стоят и ржавеют.
Из-за отлива, говорит капитан, придется бросить на ночь якорь у местечка Покипси - священник называет его мне по буквам и объясняет, что это слово индейское. Чертово Покипси, говорят американцы.
С наступлением темноты слышится тарахтенье мотора, маленькая шлюпка подходит к пораблю, и нас окликает какой-то ирландец. Боже, смотрю: ирландский флаг. Надо же, глазам не верю. Эй вы там, наверху!
Он приглашает старпома сойти на берег, чтобы выпить что-нибудь вместе. C собой кого-нибудь возьмите - и вы, отец, пригласите.
Священник зовет меня, и мы со старпомом и радистом спускаемся по лестнице в шлюпку. Лодочник говорит, что его зовут Тим Бойл, и сам он из Мэйо, и мы, ей-богу, удачно бросили якорь, потому что они с друзьями как раз затеяли вечеринку, куда нас и приглашают. Мы подходим к дому с фонтаном на лужайке, вокруг которого стоят, пожав ногу, три розовых птицы. В комнате, которая называется «залом», нас встречают пять женщин. У них прически будто застывшие, и платья как новенькие. В руках они держат бокалы и дружелюбно улыбаются, обнажая идеальные зубы. Заходите, говорит одна. Мы как раз тут гуляааем.
“Гуляааем”. Так здесь говорят, да и я, наверное, через пару лет сам так начну говорить.
Тим Бойл говорит нам: девочки решили малость развеяться – мужья уехали на денек, на оленей поохотится. Одна говорит: ага, солдатики наши. Служили вместе. Война лет пять как закончилась, а они все воюют – звериков стреляют по выходным, и «Рейнгольд» хлещут до бесчуссвия. Война – это черт знает шо - пардон, очче, шо я выражаюсь.
Священник мне говорит: это дурные женщины. Надо быстрей уходить.
Дурные женщины говорят: че вам налить? У нас тут все шо хошь. Тя как звать, мой сладкий?
Фрэнк Маккорт.
Мило. Выпей че-нить. Ирландцы-то выпить любят. Пива хошь?
Да, пожалуйста.
Ух, мы вежливые. Ирландцы – такие душки. Моя бабуля была ирландка наполовину, так и я наполовину - на четверть? Не знаю. Меня зовут Фрида. Вот те пиво, мой сладкий.
Священник сидит на краю дивана, который здесь называется «софой», и две женщины беседуют с ним. Бетти предлагает старпому прогуляться по дому, и он говорит: о, я бы с удовольствием - у нас в Ирландии таких домов не сыщешь. Другая говорит радисту: тебе непременно надо увидеть сад – не поверишь, там такие цветочки. Фрида спрашивает меня, как я, и я отвечаю, что ничего, но не подскажет ли она, где уборная.
Где че?
Уборная.
А, туалет. Сюда, мой сладкий, прям по коридору.
Спасибо.
Она открывает дверь, включает свет, целует меня в щеку и шепчет: если че - я тут за дверью.
Я встаю к унитазу, облегчаюсь и думаю: что это она имела в виду, или в Америке это обычное дело, когда женщины ждут, пока ты отливаешь?
Я смываю за собой и выхожу в коридор. Она берет меня за руку и ведет в спальню, ставит бокал, запирает дверь, опрокидывает меня на постель. Возится с застежкой на штанах. Чертовы пуговицы, шо ли «молний» в Ирландии нет? Она вынимает мое счастье, залезает на меня и вверх вниз вверх вниз Господи я в раю и в дверь стучат священник Фрэнк ты там Фрида приставляет палец к губам и закатывает глаза Фрэнк
