Лорен Маккроссан
Ангел в эфире
Посвящается Дарси Хоуп и Молли Микаэлле за яркие штрихи на полотне жизни.
Глава 1
ПРИСЯДЬ[1]
До сих пор помню, как он был одет, когда мы впервые встретились. Наблюдательность – отличительная черта женщин. Спроси любую: «В чем он был?» или «Как выглядел?» – и получишь детальный отчет о внешности возлюбленного – от кончиков ногтей до цвета носков. Задайте тот же вопрос мужчине, и все, на что он окажется способен: «Ну, вроде она блондинка, примерно такого роста… Да что вы вообразили, неужели я могу вспомнить, как она была одета?» Вряд ли такой гражданин способен предоставить следствию детальное описание преступника.
Мы познакомились в старших классах. Если точнее, в классе с углубленным изучением английского языка (такие есть в Шотландии). Совершенно непредумышленно я подсела к одному из редчайших жеребчиков выпускного класса школы Святой Бригитты и тут же поняла: это мое. Незадолго до описываемых событий девственные объятия вышеназванного заведения впервые распростерлись навстречу представителям противоположного пола. (Подозреваю, для того, чтобы хоть немного облегчить тяжелую долю географа, которому выпало несчастье быть единственным мужчиной во всем заведении, а заодно и предметом обожания полутора тысяч девчонок.) В крови нежных созданий бесновались нерастраченные гормоны, повсюду царила атмосфера безудержного флирта, и парней на всех явно не хватало. Конкуренция царила жесточайшая: женский пол натачивал коготки и набивал носками лифчики. За какую-то неделю в местной аптеке разошлись все мыслимые запасы перекиси для осветления волос, блеска для губ и тестов на беременность (между этими тремя наименованиями ассортимента явственно прослеживалась некая связь).
Впрочем, я здесь была новенькой – моему папочке Стиву, или Стефану, как любит называть его мамуля-француженка, вздумалось перевезти семью из Нориджа в Глазго в самое горячее для любимого дитятки время, в начале учебного года. Делать нечего: сорвались с нажитого местечка и рванули на север. Папулю нередко осеняют «замечательные мысли», но вот дельные попадаются нечасто. Надо же было ему жениться на хорошенькой француженке из Бордо, умыкнуть ее из родного дома и перевезти в Восточную Англию, где ей до конца замужней жизни будут сниться родные виноградники и придется нарочито говорить с ошибками, чтобы не сойти за местную. Потом отец позволил назвать свою дочь Анжеликой Найтс.[2] (Да-да, в честь тех самых «рыцарей Круглого стола», хотя моему отцу так же далеко до доблестного рыцаря сэра Ланселота, как мне до чемпионки по скоростным вычислениям в уме.) И в довершение всего ему взбрело в голову устроиться на фабрику по производству виски – с его-то тягой к спиртному. Впрочем, о пагубном пристрастии моего обожаемого родителя мы поговорим позднее.
Моя мама, Дельфина, напутала с расписанием, я опоздала в школу на целый месяц, и поэтому все воспринимали меня как новенькую. Я и понятия не имела, что незанятое место рядом с нашим «вороным» неофициально числилось за «божественной» Кери Дивайн, самой снежной из всех снежных королев выпускного класса. Авторитет ее был столь непререкаем, что она позволяла себе опаздывать на каждый урок где-то на семь минут, не опасаясь, что ее место кто-нибудь займет. Ни одна девчонка из школы не посмела бы примоститься вблизи человека, на которого положила глаз Кери Дивайн и с которым гуляла с тех самых пор, как они четырнадцатилетними подростками играли в «передай сосалку», когда он еще учился в школе для мальчиков на той же улице и слыл там заводилой. В общем, сама того не подозревая, я покусилась на запретный плод, который не предпринял ни единой попытки меня в этом уведомить. И вот сижу я преспокойненько за злосчастной партой, рядом лежат моя новая блестящая тетрадка со съемными блоками, книга «Госпожа Бовари» и мой обожаемый пенал. На крышке последнего была объемная картинка – цветок, символ группы «Джеймс», и я то и дело поглаживала пальцами его лепестки, напевая про себя одну из величайших песен всех времен – «Присядь». Помню, когда записанный вживую сингл занял вторую строчку чарта, уступив единственному и неповторимому хиту Чесни Хоукс «Единственный и неповторимый», я бесновалась – так неуемна была моя тинейджерская обида. Эта песня для меня многое в те годы значила – как значит и сейчас (я вообще музыку люблю, потому-то и стала диджеем). Итак, я присела, но тут в дверях показалось ее царственное величество, одарившее меня таким взглядом, который вполне мог бы расплавить даже мою нестерпимо голубую тушь электрик-блю.
Только когда Коннор встал и пошел к доске, я смогла взглянуть на его одежду. Прежде я не решалась в открытую его рассматривать: как-то неловко в упор разглядывать человека, сидящего рядом. К тому же Кери Дивайн не спускала с моего затылка глаз, готовая, точно истребитель, выпустить смертоносный заряд в беспомощную и обреченную жертву. Коннор был в джинсах, выгоревших почти до белизны, которые держались на потертом ремне из коричневой кожи, обнимавшем поджарый торс. Свободный крой подчеркивал его крепкие ягодицы, а правый карман отвис, точно по пути в школу на парнишку напала доведенная до отчаяния женщина, и ему пришлось отдирать ее руки от своих штанов. Как раз под левой ягодицей джинсы были аккуратно распороты лезвием и чуть приоткрывали взгляду манящие очертания бедра и черные трусы-шортики – обратите внимание, не застиранно-серые, а черные, и безо всяких там глупых мультяшек. Я старалась, конечно, не пялиться на его тыл, но не могла – удаляющаяся спина так и притягивала взор, пока мои слюнные железы не выработали достаточно жидкости, чтобы посрамить целую свору бешеных псов. Еще на нем были красные армейские ботинки, зашнурованные до середины, и футболка из хлопка – тоже красная, в тон обуви. Очень она подчеркивала и без того широкие плечи Коннора. Потом мой сосед повернулся, и я уже не смогла отвести от него взгляда: у него было одно из тех редких лиц, которые легко встают перед глазами, когда ты пытаешься их вспомнить. Что удивительно: хотя здесь, в Глазго, лето приходит после дождичка в четверг, да и то если сильно повезет, кожа у Коннора была чуть- чуть загорелая. Россыпь веснушек на носу и пронзительная синева глаз выдавали в нем кельтскую кровь, а черные волосы прекрасно оттеняла едва пробивающаяся угольно-черная щетина на подбородке. Некоторые говорят, чем-то Коннор похож на Гарри Линекера, только он не такой холеный, уши у него не торчком, да и футболист из него никудышный (а жаль). Как бы там ни было, мне Коннор сразу приглянулся. Но дальше – больше! Не успела я толком перевести взгляд с его лица на футболку, как уже поняла, что там написано – «Джеймс» крупными белыми буквами и бело-желтый цветок с моего пенала. С бухты-барахты таких совпадений не происходит: это судьба.
Прошло тринадцать лет, а та самая футболка лежит, бережно упакованная, в моем бельевом шкафу. Должно быть, пенал тоже где-то завалялся, хотя я смутно припоминаю, что он несколько пострадал в те гедонистические дни, когда побочно служил приемным сосудом под марихуану. Со мной по-прежнему тот же человек, Коннор Маклин – мой первый настоящий парень, который пригласил меня на свидание без недели тринадцать лет назад и с тех пор не отходил от меня ни на шаг. Я знаю все веснушки у него на носу, все родинки и оспины от ветрянки. Мне не нужна специальная дырочка, чтобы взглянуть на его крепкие ягодицы. Я вижу их почти каждое утро, когда Коннор степенно вылезает из постели (степенность – по- прежнему самое подходящее для него слово) и направляется на работу: он кинооператор одной преуспевающей студии. Как и в ранней молодости, Коннор предпочитает простую удобную одежду: «Левис» с кручеными швами, какой-нибудь тонкий свитерок – можно и не фирменный, тяжелые ботинки, которые он практически никогда не натирает кремом (по этому поводу мы часто ссоримся: я настоящая фетишистка в вопросах обуви). Ну а в целом мне нравится, как он выглядит – я и сама не сторонница особых изысков в
