Победив на выборах конституционным мирным путем, с помощью избирательных бюллетеней, они вообразили, что и историческую власть победят так же легко, как на выборах. Они отвергли соглашение с властью, которое им предлагалось, требовали ее полной капитуляции, возмутились даже тем, что конституция была «октроирована» (23 апреля 1906 года), объявили это «заговором против народа», а ту конституцию, которую они получили от властей, с вычеркнутым в ней термином «неограниченный», публично назвали «ухудшением худшей части худших европейских конституций». В такой атмосфере начиналась работа в 1-й Государственной думе. В первом же акте своем, в адресе на имя монарха, они осудили полученную конституцию, указали на «необходимость» уничтожить вторую палату, создать министерство, ответственное перед Думой, и, не стесняясь, ее одну называли «законодательной властью». У нее самой не было силы, чтобы себя защитить против государственной власти, но они возлагали надежду, что власть ее распустить не решится, боясь революции. Многие говорили и даже искренно думали, что только доверие к Думе пока еще сдерживает готовый к революции Ахеронт. Обо всем этом я подробно говорил в своей книге «Первая Государственная дума», и не хочу повторяться; к тому же это за пределами этих воспоминаний.
Власти не осталось выбора, если она не хотела свое место уступить революции. Дума была распущена; Ахеронт, кроме местных вспышек, остался спокойным. Распущенная Дума из Выборга обратилась к народу с безнадежным призывом к «пассивному сопротивлению». Нельзя было придумать более бесполезного и неудачного шага. Он никого и не увлек, и не испугал; напротив, он скорее власть «успокоил», ибо она боялась другого; но зато он дал ей возможность всех подписавших воззвание привлечь к судебной ответственности и пока лишить избирательных прав. Это отразилось на моей личной судьбе. Когда были выборы во 2-ю Государственную думу, большинство видных кадетов уже не могли поэтому попасть в Думу, и в Москве выставили вместо них других кандидатов, второго порядка, знакомых ей по избирательной кампании в 1-ю Думу. Ими были Кизеветтер, Тесленко и я. Так неожиданно для себя я попал на амплуа дублера в депутаты от Москвы во 2-ю Думу и оставался им в 3-й и 4-й Думах до 1917 года, когда покинул Россию и превратился в эмигранта.
О 2-й Думе здесь говорить я не стану; ей посвящена моя специальная книга «2-я Государственная дума», которую я писал еще во время оккупации и которая вышла в 1946 году; она была естественным продолжением моей книги о 1-й Государственной думе, вышедшей раньше, и сравнением роли двух этих Дум. В отличие от большинства писавших об этой эпохе, мое личное предпочтение лежало на стороне 2-й Думы; от этого взгляда после всего пережитого я и сейчас не могу отказаться. 2-я Дума оказалась как бы последней страничкой периода, начатого 1-й Думой, когда происходила принципиальная борьба между исторической властью – монархией – и новой силой, призванной к жизни народным представительством. Вместо того чтобы на почве конституции совместно работать, они друг с другом боролись. Но после неудачи и роспуска 1-й Думы, такая борьба для Думы уже была безнадежна; и 2-я Дума, несмотря на свой значительно более левый состав, прежнюю непримиримую тактику переменила. Именно при ней стала намечаться реальная возможность в России конституционной монархии, сотрудничества власти и представительства, и в этом был главный интерес 2-й Государственной думы и ее место в истории. И если этот опыт не был доведен до конца и не мог дать всех своих результатов, то вина за это лежала уже не на Думе, а на власти, вернее, на тех слоях общества, которые не хотели успеха конституционной монархии. Эти элементы оказались сильнее Столыпина, и он им уступил; они в данном случае были нападающей стороной. Дума была досрочно распущена, и если конституция и не была отменена, то был совершен государственный переворот 3 июня 1907 года, изменивший избирательный закон и приведший в Думу представителей совсем других политических взглядов. За это заплатила Россия. Но этот процесс относится к эпохе 3-й и 4-й Государственных дум, которая стоит за пределами этой книги. Здесь о нем говорить поэтому я не стану.
Глава 14
Тютчев называл счастливым того, кто «посетил сей мир в его минуты роковые». Этим «счастьем» мое поколение оказалось пресыщено и потому может о нем судить беспристрастнее; ему это тем легче, что свою жизнь оно начинало тогда, когда еще ничто не предвещало таких «роковых минут» для России. Мы тогда скорее скорбели, что жизнь так «застыла». Это показывает, как ненадежна та грань, которая, как нам кажется, иногда отделяет неподвижность от бурного взрыва. Позднейшие «роковые минуты» России уже подготовлялись тогда. Мое поколение помнит своеобразную атмосферу этой эпохи, когда после бурных 60-х годов наступило вынужденное успокоение. Если не все им были довольны и желали улучшения, то за единичными исключениями все понимали, что на улучшение можно было рассчитывать только в рамках того государства, которое существовало тогда, и от той власти, которая после периода потрясений на их глазах укрепилась. Я рос в этой атмосфере. Она и имела последствием то, что после долгих блужданий я решил посвятить себя деятельности, до тех пор для меня чуждой – адвокатуре, то есть помощи человеку перед существовавшей государственной властью по ее же законам. Это предполагало если не уверенность, то по крайней мере надежду, что «государство» будет «защищать» те «права человека», которые оно само признает, что их нарушение объясняется только ошибками или злоупотреблениями отдельных представителей власти, а не «идеологией» тоталитарного государства. С ней в то время еще не приходилось встречаться, и потому с судами старой России у нас мог находиться общий язык; и адвокатская работа потому могла давать удовлетворение.
Влияние этой судейской работы отражалось и на другом подходе к вопросам, что небезынтересно отметить. Судьям, поскольку они не только применяли законы, но должны были их толковать, пробелы их пополнять и своими решениями создавать авторитетные для других «прецеденты», было благодаря этому не чуждо некоторое участие в установлении норм, по которым живет государство, то есть как бы суррогат законодательной деятельности. Но у них она по необходимости носила особый характер. При толковании и пополнении законодательных норм судьи должны были исходить из того, что в них заключалось или было в них возможно увидеть. Судейская, а потому и адвокатская деятельность приучала, следовательно, к известной доле «консерватизма», уважения к существующим нормам, к желанию их улучшать, раскрывать их внутренний смысл, не отрицая их и не разрывая с ними связи своим толкованием. На современном языке это и называется «эволюцией».
Такой подход к законодательству свойственен не только судам: он вообще прием нормальных мирных эпох, когда думают об улучшениях, а не переворотах. Медленная эволюция – закон жизни; переворот – ее кризис, иногда необходимый, но сам по себе никогда не желательный. Моя судебная практика только укрепила меня в том понимании, которое создала во мне и моя эпоха, и мое личное прошлое.
Я позволю себе для ясности иллюстрировать на личном примере стиль законодательства мирных эпох. Ведь и в мелочах отражаются общие законы жизни.
В 1916 году Прогрессивный блок решил для рекламы себе поставить на повестку тот правительственный законопроект о крестьянском равноправии, который был внесен в Думу еще в 1907 году, в замену меры 5 октября 1906 года, проведенной П.А. Столыпиным в порядке 87-й статьи Основных Законов. Я был избран докладчиком. Для меня крестьянский вопрос был тогда новое дело; но самый доклад никаких трудностей не предвещал. Мера 5 октября 1906 года давно вошла в жизнь. Никто ее не оспаривал. Утверждение ее Думой через десять лет ее неоспоренного существования казалось простою формальностью. Чиновник канцелярии принес мне для подписи уже заготовленный им краткий доклад. Такой способ работы был тогда у депутатов очень в ходу. Я рад, что им не соблазнился и над вопросом сам поработал; хотя мои труды и пропали, зато я лучше мог кое-чему научиться и оценить, с каким багажом мы принимались за дело. Я не захотел ограничиваться одним утверждением действующего закона и задумал распространить его принципы и на области, которых он до тех пор не касался, например на крестьянские натуральные повинности и их тяготы по управлению «волостью». Это можно было сделать в виде поправок к закону. Условия рассмотрения законопроекта, уже введенного в жизнь по 87-й статье, делали такой прием исключительно выгодным, но и рискованным. Если бы законопроект с поправками был Государственным советом отвергнут, то прекратили бы действие и те меры, которые были уже фактически введены с 1906 года. Обеим законодательным палатам было трудно взять на себя ответственность за подобный исход. Если бы Дума со своими поправками пошла слишком далеко и из-за них весь закон был бы отвергнут, ответственность за гибель того, что было уже ранее сделано, легла бы на Думу. Такую же ответственность приняла бы на себя и вторая палата, если бы оказалась чересчур несговорчивой.
Нужен был компромисс. Когда мой доклад был Думою принят и перешел в Государственный совет, там докладчиком был назначен наш антипод А.С. Стишинский. Он понял трудность нашей позиции и приходил ко
