придет на помощь и вырвет его из рук палачей. В отличие от большинства своих собратьев, Куарт никогда не был уверен в божественных родственных связях человека, на образ которого смотрел сейчас, — даже в семинарии (пребывание там он называл годами дрессировки), когда профессора теологии разбирали по винтикам и тщательно собирали заново механизмы веры в умах юношей, которым предстояло стать священниками. «Отче, Отче, для чего ты оставил меня?» — то был критический вопрос, коего следовало избегать любой ценой. Для Куарта, прибывшего в семинарию уже с этим вопросом в душе и убежденного в том, что ответа на него нет, форматирование теологической дискеты было излишне, однако он был осторожен и сумел удержать язык на привязи. Важнейшим для него за годы учебы стало то, что он открыл для себя дисциплину — свод норм, согласно которым следовало выстраивать жизнь; это позволяло справляться с отчетливым ощущением пустоты, некогда охватившим его в шторм, на волнорезе, перед лицом бушующего моря. Точно так же, как в семинарию, он мог бы пойти в армию, вступить в какую-нибудь секту или, как шутил Монсеньор Спада — хотя на самом деле он вовсе не шутил, — в средневековый орден воинствующих монахов. Сыну рыбака, потерявшему отца в бурю, было не занимать ни гордыни, ни самодисциплины.
Куарт еще раз всмотрелся в изображение. Во всяком случае, этот Назарянин держался как подобает мужчине: не каждому дано нести собственный крест так, словно это древко знамени. Нередко Куарт тосковал по такой вере — или даже просто по вере вообще, заставлявшей людей, одетых в кольчуги, почерневших от солнца и пыли, выкрикивать имя Божие и бросаться в бой, чтобы ударами меча проложить себе путь к Небу и вечной жизни. Жить и умирать было проще; да и вообще мир был куда проще несколько веков назад.
Он машинально перекрестился. Вокруг Христа, заключенного в стеклянную урну, висело с полсотни покрытых пылью экс-вото[48]: рук, ног, глаз, детских фигурок — латунных или восковых, кос, писем, лент, записочек и дощечек со словами благодарности за излечение или избавление от какой-либо напасти. Там была даже одна старая медаль участника Африканской войны, привязанная к засохшим цветам свадебного букета. Как и всякий раз, когда он сталкивался с подобными проявлениями набожности, Куарт подумал: сколько же тревог, бессонных ночей, проведенных у постели больного, сколько молитв, сколько историй, где переплелись горе, надежда, смерть и жизнь, было связано с каждым из этих предметов, которые отец Ферро, в отличие от других, более современных священников, хранил в своей маленькой церкви рядом с образом Иисуса Назарянина. То была прежняя религия, та, что существовала всегда, религия священника с сутаной на плечах и латынью на языке — необходимого посредника между человеком и великими таинствами. Церковь утешения и веры, соборы, готические витражи, барочные алтари, разные скульптурные и живописные образы, демонстрировавшие славу Божию, выполняли ту миссию, которую выполняют сегодня телевизионные экраны: успокоить человека, отвлечь его от ужаса собственного одиночества, смерти и пустоты.
— Привет, — произнесла Грис Марсала.
Она спустилась с лесов и теперь выжидающе смотрела на него, засунув руки в задние карманы джинсов. На ней была та же самая, перепачканная известью одежда, что и в прошлый раз.
— Вы не сказали мне, что вы монахиня, — упрекнул ее Куарт.
Женщина, сдерживая улыбку, провела рукой по волосам с заметной проседью, по-прежнему собранным в косичку.
— Верно. Не сказала. — Светлые дружелюбные глаза внимательно оглядели его с головы до ног, как будто в поисках некого подтверждения. — Я подумала, что священник способен улавливать такие вещи сам, без посторонней помощи.
— Я священник, который довольно туго соображает.
Некоторое время оба молчали. Потом Грис Марсала улыбнулась:
— Вообще-то, о вас говорят совсем другое.
— Кто говорит?
— Вы же знаете: архиепископы, разъяренные приходские священники. — На звуке «р» ее американский акцент делался более заметным. — Красивые женщины, которые приглашают вас на ужин.
Куарт рассмеялся:
— Не может быть, чтобы вам и это было известно.
— Почему? Существует одно изобретение, именуемое телефоном. Человек снимает трубку и говорит. Макарена Брунер — моя подруга.
— Странная дружба. Монахиня и жена банкира, о которой судачит вся Севилья…
Взгляд Грис Марсала стал суровым:
— Вряд ли это удачная шутка.
Она вся ощетинилась, выражение лица сделалось напряженным, и он примирительно покачал головой, понимая, что зашел слишком далеко. Абстрагируясь от чисто тактического интереса, он сознавал, что его мысли несправедливы. Не судите, да не судимы будете.
— Вы правы. Простите.
Он отвел взгляд, испытывая чувство неловкости и беспокойства: с чего это он вдруг решился на подобную дерзость? Медовые переливы в глазах Макарены Брунер и белизна слоновой кости на ее смуглой коже тревожили его память, не желая покидать ее. Он снова посмотрел на Грис Марсала. Она больше не выглядела сердитой — скорее, огорченной.
— Вы не знаете ее так, как знаю я.
— Разумеется.
Медленно кивнув в знак признания своей вины, Куарт почувствовал, что ему нужна передышка, и сделал несколько шагов в глубь храма. Леса вдоль стен, скамейки, в большинстве своем сдвинутые в угол, почерневшая роспись на потолке, с трудом различимая среди пятен сырости. Перед самыми образами в полумраке теплилась лампадка.
— А какое отношение ко всему этому имеете вы?
— Я же говорила вам: я здесь работаю. Я действительно архитектор-реставратор. Дипломированный. Лос-Анджелесский и Севильский университеты.
Шаги Куарта гулко отдавались под сводами храма. Грис Марсала в своих спортивных тапочках ступала бесшумно. На закопченном, испятнанном сыростью потолке то тут, то там виднелись фрагменты росписи: крылья ангела, борода какого-нибудь пророка.
— Все это потеряно безвозвратно, — проговорила женщина. — Это уже не поддается реставрации.
Куарт посмотрел на трещину, словно удар топора рассекавшую лоб херувима.
— Церковь и правда находится в аварийном состоянии?
Грис Марсала устало опустила веки. По-видимому, ей уже много раз приходилось слышать этот вопрос.
— Так говорят люди из мэрии, банка и архиепископства, чтобы оправдать снос. — Подняв руку, она обвела ею церковь. — Здание в плохом состоянии, к тому же за последние полтора века о нем никто не заботился, но оно еще вполне прочное. Ни в стенах, ни в сводах нет таких трещин, которые нельзя было бы заделать.
— Однако на отца Урбису все же свалился кусок потолка, — возразил Куарт.
— Да. Вон оттуда, видите? — Она указала на темную впадину чуть ли не метровой длины, видневшуюся на месте части карниза, метрах в десяти над амвоном. — Несчастный случай.
— Уже второй несчастный случай.
— Муниципальный архитектор сорвался с крыши по собственной вине. Никто не заставлял его взбираться туда.
В словах и тоне монахини, каковой являлась Грис Марсала, могло бы прозвучать и побольше милосердия, отметил про себя Куарт. Что искали, то и нашли: вот каков был явный подтекст ее замечания. Куарт подавил саркастическую усмешку и подумал: интересно, а эта дама тоже получает отпущение грехов у отца Ферро? Редко встречается паства, столь преданная своему пастырю.
— Представьте себе, — Куарт недоверчиво оглядел леса, — что вас ничто не связывает с этой церковью, а я вам говорю: добрый день, будьте любезны дать мне техническое заключение.
