перед диваном.
Застегнутый бутербродный пакетик мягко плюхнулся на стопку иллюстрированных книг по искусству — сверху лежала монография о Пикассо с фрагментом картины «Три танцовщицы» на обложке. Тома впечатлил этот кусок омертвелой ткани, замаринованной в собственном кровавом соку, этот ошметок белой кожи с прилизанными волосами, загнувшимися в прозрачных углах пакета. Он поспешил отвернуться, пока его не попросили угадать, какая деталь человеческой анатомии ему предъявлена.
— Еще один деликатес, которого не купишь в «Балдуччи», — со смехом проговорил Виктор. — Вы не брезгливы, Том? Лично я считаю, что человек должен уметь храбро смотреть на последствия своих поступков, а вы?
— Достаточно было бы и его бумажника, — ответил Том, теперь окончательно убежденный, что в Овербеке произошла какая-то лажа и Виктор пытается прикрыть халтурную работу.
— У него это отрезали, когда он был еще жив, — продолжал заимодавец, потянувшись за своим «фантом», из которого на обложку книги натекла небольшая лужица гноя. — Вероятно, он умер от шока. Просекаете, Том? Или хотите, чтобы я произнес по слогам, что может произойти, — он вдруг сорвался на какой-то витийственный крик, — если мне тут не пойдут навстречу?
— Но я же иду вам навстречу, — спокойно сказал Том.
Он уже снова занял свое законное место перед мраморным камином и стоял, широко расставив ноги и балансируя на внешних краях вечерних туфель. Над каминной полкой уютно поблескивал охотничий пейзаж Джорджа Стаббса.[61]
— А, черт! — Виктор увидел, что из пакета накапало на его смокинг и на старинный персидский ковер. — Куда деть эту хреновину?
Том не ответил. Неважно, что он не мог сказать наверняка, был ли этот жуткий трофей частью тела Хейнса или кого-то другого. Зато теперь он точно знал, что когда он звонил в Овербек, убивали вовсе не любовника его жены.
— Прошу прощения. — Серафим развернулся и бросил полиэтиленовый пакет в пустой очаг. — Вы летом не разжигаете здесь огонь? В этом отопительном приборе? — спросил он, выпрямляясь и вытирая руки о штаны. — Видите ли, такой вопрос могут задать копы. — Искоса взглянув на Тома, Виктор вернулся к своему креслу и сел. — На вашем месте я бы почистил ковер. — Он потянулся за стаканом. — Почему бы нам наконец не поговорить о чем-нибудь приятном — о том, например, как я буду собирать дань?
Уэлфорд молчал, медленно раскуривая сигару. Да, Нед все еще у них. Но коль скоро Виктор и его головорезы больше не обладают иммунитетом, то — известно им это или нет — они лишились своего единственного преимущества.
— Прежде чем мы продолжим, вы должны узнать одну вещь, — проговорил наконец Том, выпуская густое облако дыма. — Нед не мой сын. — Позволив своим словам зависнуть в воздухе, он с минуту помолчал, наблюдая за выражением лица ростовщика, потом сделал вторую затяжку. — На самом деле вам следовало бы вести эти разговоры… — Том повернулся и стряхнул в камин пепел, — с отцом ребенка. Вы меня хорошо поняли, дерьма кусок, или произнести по буквам?
Виктор сидел, улыбаясь и качая головой.
— Думаете, я этого не знал? Не выполнил домашнее задание? За кого вы меня принимаете — за дилетанта?
— Просто вы играете не в своей лиге, вот и все, — невозмутимо ответил Том. — Знайте свой шесток, Серафим: объебывайте вон своих беззащитных ничтожеств. Продолжайте завышать ставки… глядишь, дверца в зеленом холме откроется и вы покатитесь прямиком в ад.
— Я учту такую возможность.
— Вы не слышали? Я сказал: Нед не мой сын.
— Слышал, слышал. — Виктор сидел, свесив между колен сцепленные в замок руки, и пристально разглядывал пятно на ковре. — Но позвольте мне кое-что вам объяснить. Вы его отец, отец по праву. Спросите мальчика, спросите Дока — он скажет. Вы человек, который воспитывал его с пеленок. Вы любите его как сына, верно? Человека, попытавшегося отречься от сына, можно обвинить в худшем — а я знаю, что говорю, — в самом худшем из предательств. — Виктор поднял взгляд на Тома, его темные славянские глаза под забрызганными дождем стеклами очков полыхали страстью. — У меня у самого два сына. Бог свидетель. И если в том, что я говорю, есть хоть одно слово неправды, пусть на моих сыновей обрушатся самые страшные несчастья, которые Бог уготовил человеку.
— Да вы полны сюрпризов. — Том презрительно хмыкнул и отвернулся. — Нелегко вам, должно быть. Вроде думаешь: вот она, награда всей жизни. И вдруг, ба-бах! — полный облом.
— У меня огромный опыт по части человеческих слабостей, Том, человеческой деградации. Вы понятия не имеете, как живут некоторые люди, если это можно назвать жизнью. Но вы на самом деле внушаете мне отвращение — известно вам это? Стоите тут и говорите, что готовы позволить мальчику умереть, вот так вот взять и предать его — вашего единственного ребенка, причем за деньги, отсутствия которых вы даже не заметите.
— Цифра отнюдь не маленькая, — сказал Том, выпуская очередное облако сигарного дыма. — Вы готовы это обсудить?
Виктор ответил не сразу.
— Не уверен.
Том подошел к сервировочному столику и снова наполнил стакан виски с водой. Закрывая графин хрустальной пробкой, он заметил сзади какое-то движение — перемену в расположении теней в дальнем конце коридора. В серебряной округлости ведерка для льда маячило отражение Хейзл, на цыпочках спускавшейся по лестнице в галерею.
Господи боже мой, ну почему она не воспользовалась черным ходом, предназначенным для прислуги? Увидев, что девушка взялась за ручку двери, Том схватил нож для льда и принялся с шумом дробить почти растаявший кусок.
— Я предупреждал вас, — проговорил он, не прерывая работы, — когда вы впервые пришли ко мне и рассказали о том, что ссудили моей жене полмиллиона долларов… Я предупреждал вас о Карен.
Он отшвырнул нож и положил в стакан с виски ненужный квадратик льда.
— Возможно, вам трудно это постичь, но меня больше не волнует ни что будет с Недом, ни с его шлюхой матерью. Действуйте! Можете переломать ему ноги, можете порезать его на куски — делайте все, что вы делаете в таких случаях. Я вам разрешаю. Они для меня больше не существуют.
В коридоре что-то звякнуло.
— Что за черт? — Виктор вскочил с кресла и зашагал к двери.
— В худшем случае это моя горячо любимая женушка, — холодно проговорил Том и, глотнув виски, повернулся так, чтобы видеть длинный полутемный коридор. Признаков присутствия Хейзл не наблюдалось. — Боже милостивый, да это собака! Эй, Брэкен, ко мне, малыш!
Старый полусонный Лабрадор лениво поднялся с подстилки под лестницей, зевнул, потянулся, потом тихо зарычал, учуяв постороннего, и зашаркал к ним, вздыбив шерсть на спине и холке. Не иначе как Хейзл отправилась в полицию.
— Ну, что я говорил?
— Да, но звук был совсем не похож на…
— Брэкен, — твердо сказал Том, — тут и думать нечего.
Ростовщик дал псу обнюхать свои ноги, потом наклонился и потрепал его по голове. Пес робко оглянулся на хозяина, словно спрашивая разрешения.
— Мы уже знакомы. Правда, дружок? — сказал Виктор.
Том уже зашагал назад.
— А казалось бы, такая простая работа, — проговорил он. Обойдя угол дивана, он поставил стакан на серебряный поднос возле телефона и сел. — Но в наше время, если хочешь, чтобы дело было сделано как положено, нужно за всем следить самому. — Он закинул ноги на стол. — А не полагаться на какого-то мелкого жулика, какого-то задрипанного ростовщика из какой-то занюханной Боснии, или из какой вы там дыры? Боже правый, и о чем я только думал!
Пресный, терпеливый голос ростовщика за его спиной предупредил:
