эйфории. — Рады? Слабо сказано! Вас прислало к нам само божественное провидение!
— Это было не божественное провидение, капитан Харрисон, а радиосообщение. Когда мой командир говорит мне «действуй», я действую. Вы ведь подумали об этом, госпожа фон Караян? Вас остановило именно это? Не волнуйтесь, опасения напрасны. Устав не позволяет мне расстреливать собственного командира.
— Собственного командира? — Зарина с недоумением посмотрела на партизана, затем на Петерсена, потом опять перевела взгляд на Черны. — Не понимаю.
Черны вздохнул.
— Вы не ошиблись, Зарина, и вы Джакомо. Мой командир — Петер. Если раньше это надо было скрывать, то сейчас такая необходимость отпала. Мы оба партизаны, служим в разведке. Я простой офицер. Петер — заместитель шефа. По-моему, это все проясняет.
— Абсолютно, — подтвердил Джордже и вручил Черны стакан. — Держи, Иван, — он повернулся к Зарине. — На самом деле Иван терпеть не может, когда его называют «Черны». И не сжимайте свои кулаки. Это — жизнь. Да, мы — партизаны. Вы поцелуете Петера или ударите? — толстяк вновь стал серьезным. Добродушная нотка исчезла из его голоса. — В вас говорит уязвленное самолюбие. Если вы сердитесь на него за то, что он вас дурачил, то вы действительно дурочка. Не хмурьтесь, вы же попали к своим партизанам, попали целыми и невредимыми. А это — заслуга Петера. Неужели девочка, вы разучились по- настоящему радоваться? Или в душе не осталось места для таких чувств, как прощение и благодарность?
— О, Джордже! — Зарину поразили не столько слова, сколько интонация, с какой они были произнесены. До этого она никогда не слышала, чтобы толстяк говорил с такой горечью. — Я… Я такая эгоистка!
— Ну что вы! Как можно так говорить? — Джордже снова обрел чувство юмора. Он обнял Зарину за плечи. — Мне подумалось, что ваши нахмуренные бровки могут испортить всю прелесть момента, — толстяк огляделся по сторонам. Харрисон сидел за столом, уронив голову на руки. При этом он постукивал по столу пальцами и что-то бормотал себе под нос. — Вам нехорошо, капитан?
— Боже мой, Боже мой, Боже мой, — Харри-сон продолжал нервно барабанить пальцами по краю стола.
— Возможно, вам поможет «сливовица»? — сочувственно спросил Джордже.
Харрисон наконец оторвал от стола голову.
— Самое ужасное — в том, что я все, все помню, — изрек он, — могу воспроизвести буквально каждую фразу, каждое слово, своей сумбурной речи о долге, патриотизме, о недальновидном и близоруком идиотизме и… и… Нет, господа, не могу продолжать!
— Не переживайте так остро, Джимми, — сказал Петерсен. — Ваши слова были для нас как бальзам.
— Существуй в этом мире справедливость и сострадание, сейчас подо мной разверзлась бы земля! — вскричал англичанин. — Я называл себя британским офицером, словно других достойных людей, настоящих офицеров вокруг меня не было. Возомнил себя наблюдателем и аналитиком экстракласса. О Боже праведный, я все, все помню! Какая пытка!
— Досадно, что я пропустил эту речь, — сказал Черны.
— Досадно, — подтвердил Петерсен. — Утешьтесь тем, что Джимми помнит ее дословно. Надеюсь, он повторит нам свой спич в любое время на «бис».
— Сжальтесь над побеждённым! — воскликнул Харрисон. — Разумеется, я слышал, Джордже, что вы сказали Зарине — сердиться и впрямь глупо. Но я чертовски, чертовски огорчен. Одурачен, одурачен, одурачен. Вдвойне обидно, что вы, Петер, не доверяли мне. Вы же доверились Джакомо? Джакомо ведь знал?!
— Заблуждаетесь, Джимми, — откликнулся Петерсен. — Я ничего не говорил Джакомо. Он сам обо всем догадался. Он солдат.
— А я? Разве я не солдат? Хотя, да, верно… Как вы сообразили, Джакомо?
— Я слышал то же, что и вы. На горной тропе майор говорил, точнее, объяснил капитану Черны, почему нас не следует связывать перед спуском. Ни тот, ни другой не хотели подвергать нашу жизнь опасности. Кроме того, капитан Черны не такой человек, чтобы выполнять рекомендации первого встречного. Вот я и сделал вывод.
— А я совершенно не обратил на это внимания, — Харрисон удрученно покачал головой. — Выходит, Петер, вы никому из нас не доверяли?
— Никому. Мне необходимо было понять, кто есть кто. Слишком много странных вещей происходило в Риме. Да и после того как мы покинули Рим. Я должен был все расставить по своим местам. Кстати, и вам следовало сделать это, Джимми. — Я? Я не замечал ничего подозрительного. Когда вы пришли к решению, что можете нам открыться? И что подтолкнуло к такому выводу? Боже, когда я думаю о том, сколько вам пришлось находиться в этом чудовищном напряжении, мне становится страшно! Честное слово, просто не могу себе это представить. А вы, Зарина, понимаете, что испытал Петер? Одно неверное движение, одно фальшивое слово — и смерть. Ведь добрую половину времени он провел там, наверху, во вражеском стане.
— Да, но остальную половину, Джимми, я находился со своими людьми, можно сказать, на каникулах.
— О Боже, какие каникулы! Нет, я знал, хотя и не так давно знаком с вами, чувствовал, что вы чем-то неуловимо отличаетесь от остальных окружающих. Но это… это… Это выше моего понимания! И такой человек, как вы, всего лишь заместитель шефа? Хотелось бы мне познакомиться с тем, кого вы, Петер, называете шефом. Должно быть, это выдающаяся личность!
— Я обращаюсь к нему по-разному, но никогда не зову шефом, Джимми. Что же, организовать встречу с ним не составит труда. Да вы, собственно, уже не раз встречались. А совсем недавно даже охарактеризовали как наивного клоуна, оторванного от реалий жизни и порхающего в заоблачных высотах. Что-то в этом духе, точно не помню.
Вздрогнув, Харрисон опрокинул на стол стакан с вином и окаменел.
— Не верю.
— Не вы единственный. Да, я его правая рука, отвечаю за полевые операции. Как вы знаете, он редко сопровождал меня, но эта миссия отличалась от прочих. Это была необычайно важная миссия. Она не могла быть доверена такому неумехе, как я.
Михаэль приблизился к Джордже. Благоговейный ужас отразился на его лице.
— Но в Мостаре вы сказали мне, что ваше звание соответствует званию сержант-майора…
— Крохотное лукавство, — толстяк изобразил рукой нечто неопределенное. — В нашем деле без этого не обойтись. Это было временное понижение в чине. Теперь мне возвращено прежнее звание. Я опять генерал-майор.
— Господи… — Михаэль был повержен. — Я хотел сказать, сэр…
— Это уже слишком! — завопил Харрисон. Он даже не заметил, как Джакомо снова наполнил его стакан. — У меня кружится голова! Если кто-то сейчас скажет, что я Адольф Гитлер, то серьезно над этим задумаюсь! — он взглянул на толстяка, помотал головой, будто отгонял наваждение, и залпом выпил вино. — Господа, перед вами человек, который изо всех сил пытается обрести под ногами почву. На чем же я остановился? Ах да! Спрашивал вас, Петер, когда вы пришли к выводу, что можете открыться?
— Когда вы сказали… Точнее, когда Лоррейн сказала о вашей Дженни.
— Да, — повторил Харрисон, — Дженни. Лоррейн. Понимаю. — Было заметно, что он по-прежнему ничего не может понять. — Черт возьми, но какое отношение ко всему этому имеет Дженни? ,
— В прямом смысле — никакого.
— Ах, Дженни… Лоррейн… Вопрос, который задал мне капитан Черны.
— Какой вопрос, Джеймс? — ровным голосом спросила Лоррейн.
— Он спросил, знаю ли я Джанкарло Тремино. Ну, Карлоса. Разумеется, я ответил, что очень хорошо знаю его, — Харрисон посмотрел на дно своего стакана. — Возможно, не следовало отвечать. Ведь меня же никто не пытал…
— Это не ваш промах, Джеймс, — сказала Лоррейн. — Откуда вы могли знать, что перед вами
