Шархазе, потому что сам там никогда не бывал. Сфера его действий была ограничена Будапештом и северо–западной Венгрией. Внутреннее устройство и распорядок в тюрьме в данном случае не имели значения, передал Граф. Выполнению цели мог помочь, пожалуй, только полный и незапланированный блеф; Отсюда и соответствующие документы. Их подготовили для Янчи и Рейнольдса, и выглядели они идеально. Полный комплект удостоверений АВО для обоих и письмо на личном бланке «Алам–ведам– михатосога», подписанное Фурминтом и подтвержденное министром кабинета с необходимыми и правильно поставленными печатями обоих учреждений, в котором предлагалось начальнику тюрьмы Шархаза передать подателям сего документа профессора Гарольда Дженнингса.
Граф высказал предположение, что, если бы спасение профессора все еще так же остро стояло на повестке дня, у них бы имелся неплохой шанс: для освобождения пленника не существовало более высокой инстанции, чем та, от имени которой был подготовлен этот документ. Кроме того, даже мысль о том, что кто–то по своему собственному желанию проникнет за стены страшной Шархазы, была столь фантастичной, что люди не хотели даже и думать о подобном.
Еще Граф предложил, чтобы Козак и Шандор сопровождали их до постоялого двора в Петеле, небольшой деревушке в пяти милях севернее тюрьмы, и ждали там у телефона, чтобы все члены организации могли находиться в контакте, друг с другом. А для завершения операции в этот примечательный день Граф предоставил и необходимый транспорт, не сказав, где ему удалось его заполучить.
Рейнольдс восхищенно покачал головой.
– Этот человек потрясающ! Только небо знает, как ему удалось все это проделать за один день! Можно подумать, что ему предоставили отпуск, чтобы он занимался только нашим делом. – Он взглянул на Янчи, который не выражал вообще никаких эмоций. – Как вы думаете?
– Мы пойдем в тюрьму, – спокойно ответил Янчи.
Он смотрел на Рейнольдса, но тот знал, что слова эти предназначаются Юлии.
– Если появится хоть какая–то надежда на хорошие новости из Швеции, мы пойдем туда, в тюрьму. Он старик. Бесчеловечно заставлять его умирать так далеко от жены и родины. Но если мы не пойдем туда… – Он оборвал фразу и улыбнулся. – Знаете ли вы, что добрый Бог… впрочем, я упомяну только святого Петра… Знаете, святой Петр сказал бы мне: «Янчи, у нас нет здесь для тебя места. Ты не можешь ожидать доброты и милости от нас. Какую доброту и милость имел ты в своем сердце для Гарольда Дженнингса?..»
Рейнольдс смотрел на него и думал, как этот человек раскрылся вчерашним вечером перед ним. Для него сострадание к людям, братьям и вера во всеохватное сверхъестественное сострадание являлись опорой существования. Знал, что он врал Юлии. Он взглянул на дочь и увидел понимающую ее улыбку. Он понимал, что ее так просто не провести, потому–то глаза ее оставались темными, потрясенными и безжизненными.
* * *
«…Конференция в Париже заканчивается этим вечером, когда будет сделано официальное заявление. Ожидается, что министр иностранных дел отправится сего дня самолетом на родину – прошу прощения… нужно правильно сказать: «завтра вечером“ – доложит о результатах кабинету министров. Еще не известно…»
Голос диктора уплыл, стал тише и замолчал вовсе, когда щелкнул тумблер радиоприемника. Долгое время все молчали, и никто не смотрел друг на друга. Наконец Юлия прервала молчание неестественно спокойным и будничным голосом:
– Ну наконец–то! Не так ли? Условная фраза, которую мы так долго ждали. Сегодня вечером, завтра вечером. Парень свободен. Он в безопасности в Швеции. Вам лучше сразу отправиться.
Рейнольдс встал. Он не чувствовал ни облегчения, ни подъема, которые должны были бы появиться теперь, когда перед ними наконец зажегся зеленый свет. Он просто ощущал пустоту, такую же, какую уловил в тот вечер в глазах Юлии.
И еще чувствовал странную тяжесть на сердце.
– Если мы знаем, то и коммунисты должны будут знать об этом. Его в любой момент могут отправить в Россию. У нас нет времени, чтобы тратить его понапрасну.
– Это действительно так. – Янчи натянул на себя шинель. Как и Рейнольдс, он уже был одет в позаимствованную униформу. Затем натянул свои военные перчатки. – Пожалуйста, не беспокойся о нас, моя дорогая. Будь, пожалуйста, в нашей «штаб–квартире» ровно через сутки, начиная с этого момента. И не проезжай через Будапешт. – Он поцеловал ее и вышел в темноту мрачного утра.
Рейнольдс, заколебавшись, полуобернулся к Юлии, увидел, как она отвернулась и уставилась в огонь, и вышел, не сказав ни слова.
Забираясь на заднее сиденье «опеля», он увидел мельком лицо Козака, провожавшего его взглядом: тот улыбался от уха до уха.
* * *
Через три часа под тяжелыми и низкими облаками, готовыми разразиться снегопадом, Шандор и Козак высадились на обочине дороги недалеко от постоялого двора деревни Петеле. Поездка прошла без всяких происшествий. Хотя они и предполагали, что могут наткнуться на блокпосты, ни одного такого поста им не встретилось. Коммунисты были очень уверены в себе, и причин вести себя иначе у них не было.
Через десять минут перед ними возник огромный, серый, все заслоняющий мрачный силуэт Шархазы. Старое, окруженное неприступными стенами здание было окружено тремя кругами колючей проволоки. Земля между ними была вспахана, а по проволоке, без сомнения, пропущен электрический ток. Но кроме этого, в рыхлой земле были зарыты осколочные мины. Внутреннее и внешнее кольца были утыканы вышками, на которых стояли охранники с пулеметами. Бросив взгляд на тюрьму, Рейнольдс почувствовал первое прикосновение страха, осознавая безумие затеянного предприятия. Янчи вполне разделял его чувства, но ничего вслух не говорил, увеличив на последней полумиле скорость, и остановился перед входом в виде большой арки. Один из охранников подбежал к ним с пистолетом в руке и потребовал документы, но тут же с уважением отступил в сторону, когда в форме АВО из машины вышел Янчи. Наградив охранника презрительным взглядом, он потребовал начальника тюрьмы. Униформа АВО внушала ужас даже тем, у кого не было никаких веских причин для страха. И это нашло свое подтверждение в том, что Янчи и Рейнольдс уже через пять минут были в кабинете начальника. Он совсем не походил на руководителя подобного учреждения, как его представлял себе Рейнольдс. Высокий, сутуловатый, в хорошо сшитом темном костюме, с высоким лбом и тонким интеллигентным лицом. Он носил пенсне. Тонкие ловкие пальцы напоминали большие руки опытного хирурга или артиста. Фактически он являлся и тем и другим, считаясь за пределами Советского Союза самым крупным знатоком по психологическому и физическому разрушению человеческой личности.
Рейнольдс видел, что у того не возникло никаких подозрений относительно их личностей. Он предложил им выпить, улыбнулся, когда они отказались, жестом указал на стулья и взял из рук Янчи документ–ходатайство об освобождении профессора.
– Х–ма… нет сомнений в подлинности этого документа, не так ли, джентльмены? – Этот человек должен быть очень уверен в себе, отметил Рейнольдс, если употребляет подобное обращение вместо обычного «товарищ». – Но иного и нельзя ожидать от моего доброго друга Фурминта. Ведь конференция открывается, кажется, сегодня, верно? И мы не можем позволить, чтобы профессор Дженнингс отсутствовал на ее открытии. Это самый яркий бриллиант в нашей короне, если можно употребить это до некоторой степени вышедшее из моды выражение. У вас имеются собственные документы, джентльмены?..
– Естественно. – Янчи предъявил свои, Рейнольдс сделал то же самое, и начальник тюрьмы удовлетворенно кивнул, посмотрев на Янчи, затем кивнул на телефон.
– Вы знаете, очевидно, что у меня прямая линия с Андраши Ут. Я никогда не рискую, когда речь идет о заключенных масштаба Дженнингса. Вы не обидитесь, если я позвоню и попрошу подтверждения требования об освобождении профессора, а также подтверждения подлинности документов, удостоверяющих ваши личности?
Рейнольдс почувствовал, как его сердце на миг замерло, а кожа на лице натянулась, будто вощеная бумага. Боже, как они могли пренебречь и не подумать о такой очевидной предосторожности?! Теперь оставался только один шанс – их пистолеты. Взять начальника тюрьмы заложником… рука его невольно потянулась к оружию, когда заговорил с безмятежным лицом и уверенностью в голосе, без малейшего следа
