оккупации Порховщины ревностно служил гитлеровцам, выполняя все их бесчеловечные приказания. Заявитель собственными глазами и не раз видел, как полицейский Алексеев вместе с другими, такими же, как он, изменниками производил обыски у порховчан, арестовывал советских патриотов, конвоировал их в фашистскую комендатуру и участвовал в карательных операциях против местных партизан. В конце своего заявления переселенец приводил целый список жителей многих деревень Порховского района, которые и сегодня могут подтвердить обвинения против Алексеева.
Получив это заявление, Зосима Петрович принялся тщательнейшим образом продумывать его. Прежде всего возникал существенный вопрос: как, каким образом Алексеев попал на службу в фашистскую полицию?
На этот вопрос заявление переселенца ответа не давало.
Значит, надо было искать ответ в другом месте: там, где в годы войны Алексеев служил оккупантам.
После размышления Зосима Петрович решил попросить ленинградских чекистов, чтобы те на месте, в деревнях Порховского района, выяснили и запротоколировали у возможных свидетелей точные данные о службе Алексеева в тамошней фашистской полиции в годы войны.
И вот наконец долгожданный пакет из Ленинграда прибыл: шесть протоколов свидетельских показаний порховских колхозников, расставляющих по своим местам все неясное и сомнительное, что было до сих пор в деле фашистского наемника Ивана Алексеева.
Алексеев по собственному желанию, добровольно поступил на службу в полицию оккупантов. Он действительно участвовал и в обысках, и в арестах, и в конвоировании советских патриотов, и в карательных операциях против партизан. Вместе с ним гитлеровцам служил его отец, Алексей Антонов, чуть ли не начальником полицейского гарнизона в деревне Старищи. Свидетели подробно рассказывали о фактах грабежей, арестов, издевательств и даже убийств, в которых, вместе с другими предателями, были замешаны оба эти подонка. Антонов исчез из деревни незадолго до прихода на Порховщину Советской Армии. Вслед за отцом, немного позднее, спасаясь от расплаты за свои преступления, скрылся и Алексеев. Где находятся в настоящее время тот и другой, — свидетелям не известно.
Все, таким образом, подтверждало мнение чекиста, укрепляло его убеждения в виновности Алексеева и Антонова. Но что скажет Алексеев, как он будет реагировать на эти показания?
В тот же день Зосима Петрович получил у прокурора санкцию на арест преступника. А еще через два дня Алексеев впервые вошел в кабинет следователя-чекиста.
Нет, он никогда не скрывал и не собирается скрывать всем известную правду. Почему переехал сюда из своей деревни Старищи? Потому, что там проклятущие гитлеровцы все поразрушили, а здесь и жить есть где, и заработать кузнечным ремеслом можно. К тому же подъемные… Служил ли в полиции? Служил! А как не пойдешь, если — “или служи, или отправим на работы в Германию”? Только таким, как он, насильно завербованным, фашисты не больно доверяли. Использовали их на физических работах, вроде бессловестной скотины, да и то бесплатно.
— Наше дело, — с горечью добавил Алексеев, — было дрова колоть, да печи у немцев топить, да воду в бочке возить с реки на ихнюю кухню. Когда-никогда назначали, конечно, на пост, на охрану участка и управы: если, значит, своих солдат для этого не хватало. А скажешь слово против — и зубы пересчитают, и кулаком под ребра… Как ни верти — копоть, не жизнь…
Зосима Петрович слушал, сохраняя невозмутимейшее спокойствие на лице, а сам не верил ни одному из этих слов: “Нет, ты не только рубил дрова и возил воду для кухни, — продолжая прислушиваться к пустым, бесцветным словам, думал чекист. — Пытал ли ты, расстреливал ли ты лично советских людей — этого я не знаю: нет свидетелей, нет очевидцев кровавых расправ, ленинградским товарищам этих свидетелей пока найти не удалось. Зато мне известно другое, и я хочу видеть, как ты прореагируешь на то, что мне известно”.
— Скажите, — спросил следователь, — кто из ваших родных, из ваших близких одновременно с вами служил в полиции? Быть может, братья или другие родственники?..
Пауза длилась считанные секунды — не пауза, а острая искорка в тускловатых глазах подследственного: “знает или не знает?” Искра тут же потухла, глаза опять стали тусклыми (“не знает!”), и Алексеев ответил:
— Какие родственники? Был брат, старшой, да не с нами жил, не в деревне. Еще до войны в Ленинград перебрался. Из наших только я в полиции служил.
Чекист не стал уточнять, спросил о другом:
— Что за убийство произошло в деревне Петрово в тысяча девятьсот сорок третьем году? Кто был убит и почему, за что?
— Мне-то откуда знать? — пожал плечами, шевельнул узенькими полосочками негустых бровей. — Мое дело — кухня, дрова, воду возить с реки… Может, и убили кого, да только мимо прошло: мало ли эти нехристи наших людей загубили…
Зосима Петрович решил: на первый раз достаточно. Дал Алексееву подписать протокол допроса и приказал дежурному увести его в камеру.
Так начался новый, трудно сказать который по счету бой чекиста за правду. Выиграет ли он этот бой, выяснит ли, установит ли истину, которую так явно хочет скрыть его противник? Много лет прошло со времени событий на Порховщине.
…Дождь все еще продолжает с надоедливым однообразием барабанить по стеклам окон, но Зосима Петрович уже не слышит, не замечает его.
Все обдумал, скрупулезно проанализировал, взвесил, и даже старые раны почти перестали болеть: за работу!
Буданов ткнул в пепельницу окурок папиросы, позвонил, приказал привести подследственного.
Алексеев бочком просунулся в дверь, искоса бросил короткий взгляд на зарешеченные окна и со вздохом опустился на предложенный стул. Замер, свесив голову и сложив на коленях руки, словно всем своим видом хотел подчеркнуть, насколько несправедливо относятся к ни в чем не повинному человеку. А следователь терпеливо ждал, пока настороженная собранность у подследственного уступит место неизбежной тревоге, вызванной затянувшимся молчанием чекиста. Ждал и дождался: Алексеев прерывисто, с хрипотцой вздохнул, хрустнул пальцами рук и спросил, подавшись к столу:
— Вы, извиняюсь, узнать чего хотите? Или как?
— Узнать? — поднял на него глаза чекист. — Да-да, у меня к вам все тот же вопрос: скажите, как фамилия того парня, партизана, которого убили в деревне Петрово в сорок третьем году?
Арестованный с едва заметным облегчением откинулся на спинку стула, знакомо повел плечами. Темная ложбинка меж его бровей медленно разгладилась, губы чуть дрогнули в едва погашенной улыбке.
— Значит, не верите мне, — спокойнее, чем минуту назад, произнес он. — Дело ваше, а только опять повторяю: ни о каком партизане я и слыхом не слыхивал, вот что. Может, было убийство, вам виднее, да только мне-то откуда знать? Мое дело…
— Воду возить и дрова рубить? — перебил следователь.
— Именно!
— А вот свидетели показывают другое…
— Это какие такие свидетели? — насторожился Алексеев. — Никаких свидетелей в моем деле быть не должно.
— Разве? — подполковник перелистал несколько страниц в папке на столе. — Так-таки и не должно быть? Ошибаетесь, гражданин, свидетели есть. Ну, например, колхозник Зорин из деревни Арбузово- Щилинка, у которого полицейские сына убили… Или Михаил Воробьев… Помните таких?
— Давно я из тех мест, — подследственный уперся локтями в колени, уставился глазами в пол. — Нешто всех-то упомнишь?
— А Воробьев вас помнит. Еще бы: односельчане до войны жили чуть не дом с домом, рядышком. И рассказывает свидетель Воробьев, что в ту ночь, когда в Петрово убили партизана, вы тоже находились на дежурстве в полицейском участке. Так что же, скажете, наконец, кто убил партизана, или…
— Это не я! — Алексеев вскинул руки, словно защищаясь. — Не убивал я никого, богом клянусь, не убивал!
